Ослепительный цвет будущего - [23]

Видимо, я начала сходить с ума. Черт возьми, я рассуж-дала о велосипедах как о живых существах, о предметах из металла и резины, без сердца или мозга.

Дорога была пустой и ровной. Солнце угасало; его зарево врезалось в горизонт под прямым углом, и мы отбрасывали длинные, туманные тени, которые повсюду следовали за нами. У меня на велосипеде стояла слишком высокая скорость для заезда в гору, но я стиснула зубы и решила не переключать. Ноги работали, с усилием давя на педали, икры горели. Я не сводила глаз с задней части шлема Акселя.

– Какой цвет? – крикнула я ему.

Он не ответил, но набрал скорость. Я принялась работать педалями еще усерднее, чтобы угнаться за ним.

– Аксель. – Я решила попробовать еще раз. – Какой цвет?

Холм выровнялся, и он наверняка переключился на более высокую скорость. Я видела, как он работает ногами, видела, как его велосипед с силой дернулся вперед и покатился, словно подхваченный волной. Ускорившись, он до-ехал до конца дороги и повернул направо. Я поспешила за ним по тропинке к парку. Вдруг Аксель резко затормозил и спрыгнул с велосипеда, бросив его на землю и даже не вытащив подножку.

– Что ты делаешь? – Я остановилась рядом и, тяжело дыша, застыла над седлом.

– Жженый оранжевый, – заявил он. – Цвет злости на тебя.

Иногда, сообщая очевидное, Аксель полностью оправдывал существование нашей цветовой системы.

– Прости, – незамедлительно извинилась я. Мне было противно оттого, что я вела себя как последняя сволочь, что у него было полное право на меня злиться. – Правда, прости меня.

Он скинул лямку рюкзака и перебросил его вперед. Я увидела, что он вынимает одеяло и контейнер.

– Ладно, твой день рождения еще не закончился, – сказал он, все еще немного суровый, и я поняла, что почти прощена. – Это вторая часть.

– Что… это?

– Сэндвичи, – ответил он, передавая мне контейнер. – Ломтики груши с сыром бри. Твои любимые.

– Что?

– У нас пикник, – заявил он тоном, не терпящим возражений. – Ты жаловалась, что мы слишком взрослые для пикников. Так вот – не слишком.

Вот поэтому я была так рада, что у меня есть Аксель: ну какой еще пятнадцатилетний парень спланирует неожиданный пикник для лучшего друга? Горло сжалось. Почему он так добр ко мне после всего, что я наговорила?

– Груша с бри – это твои любимые. Я люблю грушу с бри и арахисовым маслом.

– О, не волнуйся, – буркнул он, – твои с арахисовым маслом, ненормальная. Пришлось разделить наши сэндвичи фольгой.

Я помогла ему расстелить плед, а затем скинула обувь и принялась дегустировать сэндвичи. Он взял мое любимое арахисовое масло – нежное и гладкое. Идеально. Я растянулась на спине, согнула колени и с удовольствием откусила.

Аксель потянулся к рюкзаку за своими художественными принадлежностями. Акварельный скетчбук, черный мешочек с кистями, небольшой квадрат махровой ткани. Его набор красок Winsor & Newton представлял собой нечто вроде пластикового оригами и раскладывался в палетку с крыльями-палитрами. Я смотрела, как он развинчивает одну из своих портативных акварельных кистей, напоминающих футуристические ручки. Он осторожно наклонил бутылку и стал заливать внутрь воду – чтобы при малейшем нажатии из стержня появлялась капелька и разбавляла пигмент.

Затем раскрыл скетчбук на чистой странице и вдавил кисть в квадратик краски.

Меня уже не было. В такие моменты для Акселя не существовало никого и ничего – только он и его цвета. Каждый раз в такие минуты я невольно чувствовала себя брошенной. Когда он исчезал в том особом месте где-то в глубине своего сознания, я не могла следовать за ним.

У меня самой зачесались руки в порыве творить, но я сдержалась. Хотелось вобрать в себя эту тишину. Небо стало электрическим, и солнце яркими полосами рассекало лицо Акселя, рисуя на нем световую маску. Сначала я набросала его портрет в голове – медитативное упражнение, которое я часто практиковала, прежде чем приняться за настоящий рисунок.

Густые брови, ярко очерченные скулы; затем мой взгляд, как всегда, задержался на глазах, невероятно темных – чуть ли не темнее моих. Может, он унаследовал их от матери? Аксель так сильно походил на своего отца, что мне всегда было интересно, как же выглядит его мама. У них дома не было ее фотографий. По крайней мере, я не видела ни одной и подозревала, что его отец их спрятал.

Мы с Акселем, кажется, были единственными детьми из смешанных семей в школьном округе Фэйрбридж. Когда люди видели нас вместе, то иногда называли полукровками; я лишь закатывала в ответ глаза, а вот Акселя это сильно задевало.

В его жизни почти ничего не осталось от филиппинской половины семьи. Иногда он занимал оборонительную позицию по этому вопросу. Иногда – говорил о своей матери так, будто она никуда не уходила.

Бывали дни, когда он, казалось, хотел, чтобы люди считали его стопроцентным пуэрториканцем. А порой он пытался скрыть эту часть своего наследия, смешаться с толпой, выглядеть и вести себя так, как все остальные в школе. Я отлично его понимала; я сама прошла через подобное.

С этими мыслями я в итоге уснула на пледе для пикника. Проснулась я от прикосновения его руки – он сказал, что пора ехать домой.