Осколки одной жизни. Дорога в Освенцим и обратно - [3]

— Мама, почему дедушка умер?

— Он был уже очень старый. Его сердце устало биться. Оно остановилось.

— А мое сердце тоже остановится?

— Не думай об этом. Ты еще ребенок.

Но тревога не проходила. Я все думала о дедушке, о смерти, о том, что сердце может перестать биться. Ночью я лежала в постели и прислушивалась к своему сердцу. Бьется? Я не могла заснуть от страха, что оно остановится во сне.

Едва я оправилась от смерти дедушки, как бабушка тоже умерла. Но жизнь продолжалась. Их комната стала кухней, так что нам не надо было больше пользоваться кухней во дворе. Там теперь спала наша горничная, и мы скоро привыкли к новому порядку. Но страх смерти еще не прошел, и мне было позволено спать на софе в комнате родителей. Обычно мы с Ливи спали в детской.

В четвертую комнату мы, дети, заходили редко. Это была столовая, запретная для нас территория. Нам разрешали входить туда, только когда приходили гости. Я мечтала попасть в столовую, когда там никого нет, полежать на мягких коврах, поиграть с изящной фарфоровой балериной. Я мечтала о том, чтобы балерина была моей, но с этим надо было подождать, пока я вырасту… Я не знала тогда, что можно копить на что-то. У меня не было карманных денег. Если мне хотелось купить мороженое или конфет, приходилось просить их у родителей.

В то же время мне внушали, что я никогда не должна принимать деньги от незнакомых людей. В городе было полно бродяг, и мы боялись этих страшных стариков. Поэтому я не знала, что делать, когда судья, которого я раньше никогда не встречала, хотел дать мне монету. Я играла с соседской девочкой, моей ровесницей Бебой, когда другая соседка, тетя Костенки (по румынскому обычаю мы звали старших «тетя» или «дядя») попросила нас сбегать в городской суд отнести письмо ее мужу, судье. Мы выполнили поручение и в награду получили по блестящей монетке в 20 лей. Беба приняла свою монету со счастливой улыбкой, я же, скрепя сердце, отказалась. Я слышала голос отца, шептавший: «Никогда не бери деньги у стариков, которых ты не знаешь». Судья настаивал, Беба уговаривала, а я только качала головой, но в конце концов сдалась и взяла деньги.

Очутившись на улице, я посмотрела на свое новоприобретенное богатство и задумалась, что с ним сделать. Я не смела рассказать о нем дома из страха, что меня накажут.

Я пошла в бакалейную лавку и спросила, могу ли я купить шоколаду на всю эту огромную сумму. Бакалейщик улыбнулся и кивнул, но я не смела поверить ему. Я думала, что он пытается меня разыграть. Я не могла себе представить такую большую шоколадку, которая могла бы стоить целых 20 лей. Я решила, что будет безопаснее купить какие-нибудь другие сладости и попросила дать мне монпансье. Бакалейщик посмотрел на меня с некоторым удивлением и взвесил мне большой пакет. Я никогда не видела такого количества конфет, и у меня слюнки потекли. Я быстро запихнула одну в рот и стала сосать. Вкус был изумительный. Сладкий, немного острый фруктовый сироп ласкал мое небо и стекал в желудок. Я вынула леденец изо рта, чтобы удостовериться, какого он цвета. Он был красный. Я сосала его, пока он не растаял, и принялась за другой, зеленый. Его вкус напоминал лес и лето. Следующий, желтый, на вкус был, как апельсин. Четвертый показался мне уже хуже, а пятый я еле осилила.

Я поняла, что больше не смогу съесть ни одной конфеты, и оставшееся придется спрятать. Но где? Это должно быть дома, в надежном месте, так, чтобы никто не нашел. Я пошла домой, надеясь, что смогу проскользнуть незаметно и спрятать пакет. «Господи, сделай так, чтобы ворота были открыты», — молила я всю дорогу. Бог был ко мне благосклонен. Ворота были открыты, я пробралась на цыпочках в столовую и спрятала пакет на дне буфета. И забыла о нем.

Несколько недель спустя дядя Фишман, отец Бебы, зашел навестить нас. Увидев меня, он спросил:

— А что ты сделала со своими деньгами?

Тут я вспомнила про леденцы, которые спрятала в буфете. Я покраснела и хотела убежать.

Но мать поймала меня за руку и спросила:

— Какие деньги?

— Те 20 лей, которые она получила от судьи Костенки, когда они с Бебой отнесли ему письмо, — ответил дядя Фишман.

Мама посмотрела на меня с сомнением:

— Ты получала деньги от судьи Костенки?

— Ты разве не говорила об этом матери? — спросил дядя Фишман.

— Что это ты от нас скрыла? — сказала мать настороженно и сурово на меня посмотрела.

Я была напугана, но понимала, что выхода нет. Пришлось рассказать. Я призналась, что получила 20 лей, но, к моему большому удивлению, буря не разразилась. Мать не сердилась. Она только хотела знать, куда я положила деньги. Когда я ей рассказала всю историю, она расстроилась, потому что я потратила деньги на сладости. Она захотела взглянуть на пакет. Мы пошли в гостиную гуськом — я первая, затем мать, замыкал шествие дядя Фишман. Когда я открыла дверцу буфета, то не поверила своим глазам. Я увидела липкий пакет, по которому ползали миллионы муравьев. Взглянув на него, мама, по-видимому, решила, что для меня достаточным наказанием будет то, что леденцы придется выбросить.

Наш дом был скромно меблирован, и ванной у нас не было. Лишь несколько лет спустя отец сумел купить современный дом с ванной и паркетом. До этого нам приходилось мыться в деревянном корыте. Каждый четверг вечером его ставили на кухне на стулья — получалось что-то вроде клетки. На плите грелась вода, стоял густой пар. Он смешивался с запахом коричневых бобов, приготовленных на обед, теста, квасившегося на печи в мягких плетеных корзинах (весь хлеб на неделю пекли в пятницу утром). Мы с Ливи спорили, кому сидеть на том конце корыта, где была затычка. Мы в конце концов договаривались, что та из нас, у кого на ногах больше царапин, будет сидеть на самом удобном месте. Мы считали свои раны и, когда приходили к согласию, нас мыли, вытирали и заворачивали в душистые, пахнущие мылом простыни.