Осколки одной жизни. Дорога в Освенцим и обратно - [2]

Еще одно раннее воспоминание. Мне было три года, и я начала ходить в детский сад. Я была счастлива, потому что тогда у меня не было братьев или сестер, с которыми я могла бы играть дома. Мама отводила меня в детский сад и забирала потом, а я протестовала против этого. Большинство детей были старше меня, они приходили и уходили сами, а для меня было важно выглядеть такой же большой, как они. Я плакала и умоляла и в конце концов кое-чего добилась: мама провожала меня утром, но возвращаться домой мне разрешили одной.

Когда часы били двенадцать и нас отпускали, я уходила, счастливая, с другими детьми и шла вместе с ними, не думая о том, в каком направлении был мой дом. Увлекшись беседой, я едва замечала, как один за другим товарищи покидали меня — по мере того как мы доходили до их домов. И так вот однажды я осталась на улице одна. Я огляделась вокруг. Грязная улица, совсем как наша, та же серая ограда, но нет красных ворот. Дома были незнакомые, и я поняла, что заблудилась. Я заплакала.

Женщина остановилась и спросила:

— Почему ты плачешь, девочка?

— Я не могу найти свой дом.

— Где ты живешь?

— За красными воротами.

— Как тебя зовут?

— Хедике.

— Чья ты?

— Папина.

— Не плачь, Хедике. Я отведу тебя домой.

Я перестала плакать и взяла ее за руку, а она повернула в противоположную сторону. Через несколько минут я уже узнала свой район, и вскоре мы были на Больничной улице, где я увидела свою маму, стоявшую у окна. Оказалось, что женщина заметила мое сходство с отцом, а город был такой маленький, что она без труда поняла, где мы живем.

Идиллия? На первый взгляд, так. Ведь я еще не заглянула за то, что лежит на поверхности.

Говорили, что я серьезный ребенок. Это звучало лестно, и я решила, что должна быть достойна такого звания. Я думала, что серьезный — это тот, кто никогда не смеется. Поэтому я не решалась смеяться. Позже, когда (в 1929 году) родилась моя младшая сестра и все внимание было сосредоточено на ней, я старалась произвести впечатление своей серьезностью. Моя сестра была счастливым прелестным ребенком, а я — грустной некрасивой девочкой.

У нас было беззаботное детство и любящие родители. Детская психология была еще неизвестной наукой, и никто не понимал моей ревности. Я ушла в себя и жила в своих фантазиях. Каждое слово похвалы в адрес моей сестры звучало для меня как осуждение.

Жизнь в Сигете текла медленно, сегодня как вчера, завтра как сегодня. Утром мы отправлялись в школу, мать шла на рынок, а отец — на фабрику, где делали картонные коробки (он был ее совладельцем). Поначалу бизнес процветал. Мы были хорошо обеспечены, отец мог дать нам все необходимое. Мы не могли позволить себе большой роскоши, но книги и картины, хотя и недорогие, были предметами первой необходимости.

Немного событий происходило в моем маленьком мире. Главным была школа. А потом, начиная с тридцатых годов, еще и мальчики, которых можно было встретить по дороге. Иногда, когда было включено радио, я слышала странные тирады, сопровождаемые тревожными криками. Они приводили моих родителей в задумчивость, и я чувствовала их беспокойство. Если я задавала вопросы, они успокаивали меня: «Это всего лишь сумасшедший в Германии» или «Собака лает — ветер носит». Это звучало не вполне убедительно, но мы жили в Румынии, и Германия была еще далеко.

А близко был мой маленький мир, желтый дом на Больничной улице. Серая ограда защищала нас от любопытных глаз и непрошеных посетителей. Красные ворота были всегда заперты. Посетителю для того, чтобы войти, нужно было дергать за шнур звонка. Наша дворняга Бодри сидела на цепи и свирепо рычала, как только кто-нибудь приближался. Ворота вели на мощеный двор, через него можно было попасть в дом, в летнюю кухню и в сад. Продукты мы хранили в погребе, потому что холодильников в Сигете не было.

Сад был моим любимым местом и летом, и зимой. Вдоль ограды росли десять слив, плоды которых мы собирали осенью. В центре сада стояли качели. Мы с сестрой Ливи часто спорили, кому на них качаться. Овощные грядки были справа, цветы слева — высокие кусты роз, мамина гордость, разодетые в белые, розовые и желтые лепестки. Зима сменялась весной, за летом приходила осень, и с ними менялись запахи — роз, жимолости, жасмина, астр. Мама любила цветы и любила за ними ухаживать.

В нашем доме было четыре комнаты, одну из которых занимали мамины родители. Мама была младшей дочерью, и дедушка специально купил этот дом для нас, чтобы им с бабушкой было где прожить осень своей жизни. Дедушка сидел, листая свои пожелтевшие фолианты, и жевал длинный черенок своей трубки. Я любила влезать к нему на колени и играть с его длинной белой бородой. У него были смешные прозвища для нас, детей, и он рассказывал нам удивительные истории о необычных вещах. Бабушка была более сурова. Она вела хозяйство: несмотря на свой возраст, ходила на рынок и возвращалась тяжело нагруженная.

Они прожили с нами недолго. Дедушка умер, когда мне было пять лет. Его смерть потрясла меня, это была первая туча на моем безоблачном небосклоне. Мне было трудно понять, что он мертв, что он никогда больше не будет рассказывать нам свои истории или качать нас на коленях. Мне было очень грустно, и я старалась, чтобы никто не видел, как я плачу. Я была большая девочка, а большие храбрые девочки никогда не плачут.