Осколки - [3]

Уже — намного…

И хоть ни в чем не виноват

И не пристыжен,

Но ты прости меня, сержант…

Ведь я — то — выжил…

Прикрою

Все случится сегодня.

И будет, наверное, просто…

А пока я курю —

хоть минута, но все же моя, —

снегопад мне постелит

последнюю свежую простынь,

и придется сказать:

ну, спасибо — за смену белья…

Пусть постель — не из лучших,

Но я и не жажду комфорта.

Я к нему не привык,

А теперь и совсем не судьба…

Мне комфорта сейчас бы

такого, солдатского сорта:

поудачней позицию —

Будет точнее стрельба…

Как красив снегопад…

Заметает тропу под скалою…

Жаль, что я не художник —

обычный российский солдат.

Написал бы картину…

Но надо готовиться к бою.

Ну, прощайте, друзья,

И давай, выручай, автомат…

Привязанность

Вот

и выпала

привязанность…

А привязан я к броне:

хоть и дышишь вволю газами,

все же держишься на ней

в час, когда, срываясь в вой,

бэтээр, как пес чумной,

прется горною дорогой

к блокпосту в селе Шатой.

Весь в пыли, покрытый сажею —

не беда… Зато уж не

полыхнешь в отсеке заживо,

как бывает на войне,

в час, когда, срываясь в вой,

бэтээр, как пес чумной,

прется горною дорогой

к блокпосту в селе Шатой.

В худшем случае так сразу же

сковырнет меня с брони

тот, кто, как и я, привязанный,

но — с противной стороны,

в час, когда, срываясь в вой,

бэтээр, как пес чумной,

прется горною дорогой

к блокпосту в селе Шатой…

Дойдите, парни

Когда пылавшая броня

остынет, скорчившись калекой,

живые вытащат меня

пригоршней пепла из отсека.

Да, мне бы выжить… Хоть назло

бородачу с гранатометом.

Но в этот раз не повезло.

Война… Случается, чего там…

Да, и еще: из-под Шали,

не будь я пеплом — просто телом,

со мной бы парни не ушли,

все полегли б, такое дело.

А так — горами налегке,

пригоршня пепла — груз не тяжек,

не помешает на тропе

поставить сколько-то растяжек,

способных «духов» задержать —

пускай повозятся-ка с ними.

…Ну, парни, в бога-душу-мать,

дойдите же хоть вы — живыми!

Обоим повезло

Боль уходила сквозь бинты,

а ей на смену шел покой.

И он сказал: братишка, ты

какой-то нынче не такой.

Ты как-то странно молчалив,

а ведь язык — как помело…

Ты жив и я, как видишь, жив,

нам, брат, обоим повезло…

Когда грузили в вертолёт,

он прошептал, что давит жгут,

но рана — мелочь, зарастёт…

А врач сказал: не довезут.

Все — не так…

Пуля — дура, штык — простак…

Все не так здесь, все не так.

На неправильной войне

все неправильней вдвойне.

Нет — неправильней стократ…

Даже русский автомат —

распрославленный «калаш» —

так и тот уже не наш,

раз огонь ведет по мне

на неправильной войне.

Даже враг — и тот не тот…

Может, он сейчас идет

рядом с кем-нибудь из вас,

а в ночи взорвет фугас.

Впрочем, разве ж только враг?

Я — неправильный! Очаг

общий наш мы рушим с ним,

вроде как назло самим.

Хоть по горло, по края

настрелялись он и я,

хоть у каждого теперь

счет несчитанных потерь.

Пуля — дура, штык — простак…

Все не так здесь, все не так.

Кровь не смыть ему и мне

на неправильной войне.

Пехота

А я пивал

из грязных луж,

болотных бочагов

и речек в половодье.

Держась за гуж,

терпел, когда не дюж,

и не марал солдатское исподне,

когда стреляли с гор,

когда — в упор,

когда разрывы —

гуще, чем нарывы

на обмороженных

в разгар декабрьских стуж

ногах…

Давай, метель — завьюжь,

дождина — шпарь,

и жарь сильней, светило…

А нам ничто иное не светило:

пехота, братцы, и сейчас — пехота.

Ее удел — в крови, поту, блевоте,

скотинке серой, выблядку войны…

Что морщитесь?

А, вона как — нежны…

Ну, ясен пень: мы нахрен не нужны,

мы только вам — должны, должны, должны…

В жару и холод — топать, топать, топать,

втирая в лбы пороховую копоть,

в бою неловко дыры в теле штопать,

зарыться в землю, прорасти в окопы —

и гибнуть, прикрывая ваши жопы.

…А так вам

нету дела до пехоты.

Ромашка

Ромашка на бруствере…

Глупо…

Здесь лучшие саженцы —

пули.

Небес бронированный

купол

хранит пулеметные

ульи.

Ромашка на бруствере…

Странно…

Здесь место осколкам

горячим.

Смотрите, как бруствер

изранен,

ромашку уж точно

не спрячет.

Ромашка на бруствере…

Чудо,

растущее прямо

в закат…

Себя ощущая

иудой,

срывает ромашку

солдат.

И слышит ромашка —

шепнул ей

солдат, не скрывая

вины:

нельзя вас, ромашек,

под пули…

Хватает и нас

для войны…

Госпитальная молитва

Я помню только боль —

и ничего иного…

Но все же из молитв

всплывает исподволь

никак не вспоминаемое слово,

которое — единственный пароль…

Оно, быть может, ключ,

чтоб вырваться из плена —

несвежих простыней

и трещин в потолке,

бесформенных теней

на госпитальных стенах,

бессонницы, отточенной,

как нож на оселке.

Я помню только жар —

и ничего иного…

И из войны в войну

земной катится шар,

стирая в пыль завещанное слово

и обнажая лезвие ножа.

А нож, как видно, зол

и жаждет омовенья

в кровавом и шальном

безудержном пиру,

и видятся в окно,

как светопреставленье,

судьбина беспросветная

и тризна на юру.

Я помню только тьму —

и ничего иного…

Молюсь, чтоб вопреки

бессилью своему

я вспомнил ускользающее слово —

оно бы и прикончило войну…

Оно в последний раз

рвануло бы гранатой,

влепило пулю в лоб,

не чувствуя вины…

И сколотило гроб —

не для меня, солдата…

Для, наконец, законченной —

и навсегда — войны…

Война обманет

Война (сказать бы поточней)

Все ожидания обманет…

Здесь кто-то станет сволочней,

Кого-то здесь совсем не станет,

А кто-то, сдюживши в бою,

Дорогу к миру не осилит…

Война — проверка на краю…