Осколки - [2]

Не люблю субботу

Кто в субботу отдыхает,

кто субботу свято чтит…

мол, шаббат — не блажь какая,

почитал и сам Давид.

Он ведь, братцы, даже помер

в день шаббат. А мы живем…

Отбывает кто-то номер,

кто-то грезит о своем…

Кто-то так, а кто-то эдак

проживает данный срок,

кто плюется напоследок,

кто-то радуется: смог!..

Впрочем, что-то я не в тему,

не по делу и зазря…

«Чел, убейся ты ап стену» —

нынче так ведь говорят?

Ну, опять вернусь к субботам.

Не люблю я, братцы, их

с той поры, как наша рота

не вернулась с боевых

в ту проклятую субботу…

Ну, а я в тот день, живой,

шел к (не помню номер) борту,

чтоб лететь в Союз — домой…

Здравствуй! До свиданья!

ты сидишь, обнявши мишку,

и глаза потешно сузив,

ждешь, когда строка, как вспышка,

даст прозренье олл инклюзив…

так тебя учила мама:

«книга — лучший друг» — и точка!

я лицо утру панамой

(что поделать: жар — восточный)

и, приткнувшись к бээмпэшке,

от пылюки ржаво-красной,

напишу тебе поспешно:

ну, родная, здравствуй… здравствуй…

и споткнусь на полуслове:

что писать-то в мир твой тихий?

как взлетающей «корове»

две душманские «шутихи»

только чудом не влепили

в борт такие оплеухи…

или что майор-лепила

(может, правда, может, слухи)

безнадежного радиста

все же вытащил из комы,

и на этой же «корове»

тот в Союз летит, счастливый…

потеряв два литра крови

в полушаге от могилы…

в общем, здравствуй… здравствуй… здравствуй…

что писать-то дальше? знаю!

я без всякого лукавства

напишу, что загораю…

это правда… вот и фото,

на котором вроде негра

я стою — «аллё, пехота!»

и еще немного строчек

напишу тебе с любовью:

книжный опыт — он непрочен…

не доверься пустословью…

и, обнявши нежно мишку,

помни — есть в лесу медведи,

что огромны и косматы

и не падки на словечки,

им подсунешь тайно книжку,

а они идут обедать,

и обеды их скоромны…

что естественно, конечно…

мы же люди — не медведи,

нам давай — подай идею,

«мыслю — значит, существую»

и другие постулаты…

на диване, да под пледом

я любую Галатею наваяю, да такую,

что и сам не буду рад-то…

но зато уж пена будней

никогда не испугает,

по-над пеной — без опаски,

хоть и нету тормозов, но

пролечу я безрассудно,

для врагов недосягаем,

мимо горестной развязки

на давно звучащий зов твой…

зов из далей мирозданья…

все, родная! до свиданья…

Будда

Рождения Будды давно ожидали в горах Гималайских,

а Будда родился в семье тети Раи из города Пскова.

Семья небольшая: сама тетя Рая да этот малайка,

но счастливы были и мать, и ребенок, поверьте на слово.

А Будду искали монахи суровые в ярких одеждах.

И был этот поиск в неведомых землях опасным и долгим.

Но вот ведь беда: военком оказался во Пскове невеждой,

и Будду призвал он в Афган — к исполнению ратного долга.

И Будда с десятками прочих советских мальчишек незванным

прошелся огнем по земле, не хотевшей советского рая.

Но был он в горах Гиндукуша убит из засады душманом

(совсем недалече от Будду заждавшихся гор Гималаев).

Монахи чуть-чуть не успели. Увидели только, как Будда

нелепо споткнулся, упал на бегу — будто в шутку, ребячась…

Они помолились смиренно и тихо исчезли оттуда.

А тело солдата отправили в Псков — пусть родные оплачут.

И снова рождения Будды с терпением ждут в Гималаях:

ведь смерти же нет — есть одна только цепь превращений. Всего лишь…

Увы, но во Пскове буддизм не прижился — и бабушка Рая

все плачет и плачет, бедняга… И как ты ее остановишь?

Блокпост

Ты чуешь, командир, как пахнет лето?

Полынной горечью земли согретой,

травою пряною с некошеного луга

и кровью нами залитого юга.

Настоем ягод в шелковичной кроне,

прокисшей медью стреляных патронов,

солярой горькою из приданого танка

и смертью от неубранных останков.

Рассвет над Костромой

А где-то там, над Костромой,

тишайший выдался рассвет,

сопит в подушку мальчик мой,

ему сегодня девять лет.

И в кухне капает вода

из крана — словно метроном

ведет отсчет с тех пор, когда

надолго я покинул дом…

Еще будильник не звенит,

но стрелки близятся к восьми,

а здесь давно аул не спит —

идет зачистка, черт возьми!

И если где-то полыхнет —

пойдет пожива для ствола…

Нам Бог за это явит счет,

а им свой выставит Аллах.

И справедливей и точней,

чем человечий вялый счет.

Ну, а пока — война в Чечне.

Война идет… Идет… Идет…

Но греет душу: дома мир —

и в нем проснется Кострома…

А нам с тобою, командир,

как видишь, выпала война.

Ведено

В ущелье вызревают облака

и в горы заползают, отдуваясь,

и на тропинках горных оступаясь,

о скалы в клочья рвут свои бока.

Но — молча. Как в веках заведено.

Как заповедано — без охов, ахов.

Взлохмаченною горскою папахой

их надвигает ночь на Ведено.

И Ведено вздыхает тяжело:

опять пойдет пальба за блокпостами.

Джихад дурными взвоет голосами

разбойничью молитву за селом:

Аллах акбар! А на стволах — нагар,

а к облакам — дымы пороховые…

Век двадцать первый. Южный край России.

Война… Ну, с Богом… И — Аллах акбар…

Прости, сержант

Я был тобой к земле прижат,

Когда рвануло.

Я пережил тебя, сержант

Сергей из Тулы.

И лег косой свинцовый крой

Тебе на спину.

Как горяча чужая кровь…

Но сердце стынет —

От неосознанной вины,

От этой смерти,

От не щадившей нас войны.

Под Улус-Кертом

Все так же вороны кружат,

Лихие птицы…

Я пережил тебя, сержант.

Живу в столице.

Давно я счастливо женат,

И сын — Серега…

Я пережил тебя, сержант,