Осколки - [29]

Когда они вошли в дом, Окран усадил Баако в кресло и сказал:

— Ты уж извини меня. В прошлый раз я был страшно занят.

— Не беда, — ответил Баако. — Да я и заходил-то без всякого дела. Просто повидаться.

Окран протянул Баако высокий стакан с пивом, потом налил пива себе, уселся на пол и, скрестив ноги, привалился спиной к стене.

— Так что же вы собираетесь делать, мистер Писака? Творить в одиночку?

— По-моему, это невозможно, — ответил Баако. — Да у меня-то, впрочем, и планы совсем другие.

— А почему, собственно, невозможно делать свою работу в одиночку?

— Я еще и сам как следует не понял, — сказал Баако. — Хотя все время об этом думаю. Чуть мозги себе не вывихнул.

— Что ж, художнику полезно заглянуть в безумие, — заметил Окран. — Но ведь ты решил писать, так чего тут думать?

— Все это оказалось совсем не просто — для меня по крайней мере. Я ведь серьезно болел. Что-то вроде нервного расстройства.

— Выходит, ты не хочешь писать? — спросил Окран, мимолетно улыбнувшись.

— Меня ведь только этому и учили, — сказал Баако. — Нет, писать я хочу. Но когда мне стало ясно, что вся моя жизнь будет связана с писательством, я чуть не свихнулся. Мне показалось, что меня заманили в ловушку. И все же самое трудное началось потом, после того как я окончательно убедился, что писательство — мое призвание. Тут-то все и началось: как писать? Для кого?

— Я вижу, миссионер пытается затравить в тебе художника, Онипа, — сказал Окран со смехом, но это утверждение смутило Баако. Он запрокинул голову, чтобы допить пиво, и, глянув на учителя сквозь толстое стеклянное дно, увидел раздробленную смеющуюся маску.

— Можно, конечно, думать и так, — сказал он. — Но мне-то необходимо знать, что я не растрачиваю жизнь понапрасну. Кто, в конце концов, будет читать то, что я напишу?

— Такие мысли только подрывают силы художника, — сказал Окран.

— Вот-вот, они было совсем меня доконали, — подтвердил Баако. — Но я выправился — и нашел выход. Я не буду писать романы или рассказы.

— Значит, все-таки сдался?

— Ничего подобного. Я буду писать сценарии. Чтобы говорить со всем моим народом.

Окран не ответил, и Баако подумал, что он не слышал его; однако, помолчав, Окран проговорил:

— Я понимаю, о чем ты толкуешь. Все это и правда выглядит безнадежно. Грамотных людей у нас мало. Но даже и они почти не читают.

— А в кино ходят все, — сказал Баако и увидел, что Окран, соглашаясь, легонько кивнул. — Я уверен, что создание киносценариев для неграмотных не только нужнее, но и выше как род творчества, чем обычное писательство. Кино использует живые образы, а не слова. И значит, мне будет не нужен чуждый нам язык — английский.

— Понимаю, — сказал Окран. Но теперь он не кивнул утвердительно, а с сомнением покачал головой. — Понимаю, и в принципе ты совершенно прав. Но я должен предупредить тебя кой о чем. Вероятно, ты сочтешь меня просто сумасшедшим. Неважно, пусть — я все равно скажу. Дело в том, что, если ты хочешь работать по-серьезному, тебе придется трудиться в одиночку.

— В кино это невозможно.

— Не знаю уж, как тут быть, — сказал Окран. — Считай меня выжившим из ума стариком, но попомни мои слова: ты не сможешь работать по-настоящему, если будешь связан с другими людьми. Работать по-настоящему у нас никто не желает.

— Я не понимаю… — начал Баако.

— Вот именно, не понимаешь. — Окран допил пиво и, держа в руке пустой стакан, спросил: — Значит, ты работаешь в телекорпорации?

— Вернее, собираюсь там работать, — ответил Баако.

— Ты ведь довольно давно вернулся.

— Да. А заявление подал уже недели три назад. Даже больше — месяц. Заполнил все необходимые бумаги. В трех экземплярах. И теперь вот чуть ли не каждый день хожу в Комиссию по трудоустройству, и всякий раз мне говорят: придите завтра.

— Что-о-о? — заорал Окран, вскакивая. — Так они уже пустили тебя по этому паскудному кругу?

— Откровенно говоря, из-за этого я и пришел. Сегодня я опять был в Комиссии — у некоего Младшего помощника председателя. Считается, что он должен рассмотреть мои документы. Ну, и он сказал мне, что если бы я попросил у него помощи…

— Вот-вот, так они и говорят, когда вымогают взятку, — пробормотал Окран, расхаживая по комнате. — Никто у нас ничего не делает. Да иначе-то и быть не может. Ведь страной управляет элита — стадо самодовольных ослов, которые только и умеют, что бездельничать. — Окран повернулся и, подойдя к Баако, спросил: — Когда, значит, ты подал заявление?

— Да почти месяц назад.

— И дело даже не в бюрократии. Просто никто ничего не делает. Наоткрывали кучу контор, чтобы они якобы делали то, да се, да пятое, да десятое. Но если ты действительно хочешь чего-нибудь добиться, изволь обойти их все до единой. — Окран продолжал выхаживать по комнате — сначала, от злости, почти бегом, потом все медленней и спокойней; наконец, подойдя к задвинутому в угол столику с телефоном, сказал: — А кончается это — конторы там, не конторы — всегда одинаково: личными контактами. — И поднял трубку. Покрутив ручку допотопного аппарата, он минут пять подождал и потом проговорил в микрофон: — Сузи? Это Кофи Окран… Здравствуй. Слушай-ка, Сузи, соедини меня с министерством информации… Да-да, это очень спешно. И попроси там Ответственного секретаря. Они тебе скажут, что его нет, но ты втолкуй им, что это очень важный личный вызов… Да… Спасибо, Сузи. — Окран положил трубку и снова сел напротив Баако. Он молчал, и по его лицу было видно, что он пытается подавить то ли злость, то ли отвращение к самому себе.