Осколки - [2]

У Фоли плоть властвует над духом, потому что он ее слишком уж любит. Но в ночь прощания он ничего не забыл, он произносил великие слова, и поначалу это казалось мне удивительным, но потом я поняла, что ушедшие отцы все еще заботятся о живущих здесь. В ту ночь даже Фоли услышал их зов. И вот его задавленная душа освободилась от гнета алчного тела, чтоб испросить у отцов благословения для Баако. Не прозвучало ни одного ненужного слова, но все, что надо, Фоли сказал:

Куда б ты ни шел, иди спокойно.

О Нананом,

праотец ушедших,

защити его дух от тенет тела.

А ты,

уходящий от нас сегодня,

не верь своему земному рассудку,

если он скажет, что ты один.

На земле ни один человек не один.

Ты уходишь к тем,

кто ушел до тебя,

затем, чтобы снова вернуться сюда.

Но ты придешь,

когда ты придешь,

совсем иным,

чем ты уходил.

Ты будешь сильней,

будешь мудрей,

чтоб сделать и нас

сильнее, мудрей,

чтобы влить свою силу и мудрость в людей.

Получи же в пути свой опыт сполна

и забудь про мудрость Ананси.

Не верь, что насытишь желудок скорей,

позабыв про других людей,

ибо на этой земле,

в пути,

ни один человек не один.

Но в ту ночь я не очень уж сильно хотела, чтоб он вернулся как можно скорей. Вокруг свершалось так много странного! Да и слова прощания унесли меня в прошлое, и оно вселило в мою душу покой, потому что исполнено всеобщего понимания. За словами поднялись древние годы, заслонили нынешнее суматошное время и принесли ясность ушедших ночей. Даже голос Фоли, пропитанный ложью, не затуманил ясной чистоты этих слов, и она снова зазвучала над миром:

Когда человек остается один,

он страдает сильнее, чем раненый зверь,

и ничто так не ранит души людей,

как безлюдье на их пути.

И только теперь Фоли догадался, что настала пора почтить праотцев, — но и тут его руки вцепились в бутылку и никак не хотели расставаться с напитком. Он заставил духов, словно детей-попрошаек, ждать принадлежащее им по праву питье, а когда он начал разливать напиток, он, ненасытный и жалкий пьянчуга, уронил на землю лишь несколько капель — их не хватило бы на утоление жажды даже одному из ушедших раньше. Я посмотрела в глаза Фоли — они были мутные, с огромными белками, а зрачки их закатывались под верхние веки. Воровато и скаредно глядел он на бутылку. Ведь чем меньше напитка досталось бы духам, тем больше он влил бы в свой ссохшийся рот. Но этот человечишка с подгнившей душой сумел все же вспомнить великие слова, которые помогут Ваако в пути и защитят в чужедальних землях от бед. Фоли не сказал ничего лишнего, но все нужные слова были сказаны. Ночь уже опустилась на землю, но свет из дома освещал двор, и капли напитка, предназначенного духам, взблескивали, как высыхающая роса.

А ночь, хоть и безмолвная, была наполнена небывалой суетой. На стенах комнаты, в мелькании огней, вспыхивали огромные тени листьев, лучи приезжающих и уезжающих машин всползали на потолок, перекрещивались, сталкивались. Они напоминали мне светящиеся тени, которые я видела в давние годы, когда к нам приезжали автобусы с кино. А одна машина вдруг начала гудеть — видно, сидящий в машине не знал, что здесь смертные разговаривают с духами, хотя от имени уходящего в путь говорил всего лишь пьянчуга Фоли:

В пути

всегда таится беда,

и реки крови пролиты зря,

но люди знают, что им нельзя

прервать круговой путь.

В пути

всечасно таится опасность —

смерть тела и смерть души,

но каждый из нас спешит совершить

свой круговой путь.

Один — в просторах бескрайних морей,

один — в бескрайних озерах небес,

откуда наш вековой лес

кажется низкой травой.

Один — среди душ умерших людей,

один — в пустынях чужих земель,

один — среди белых людей.

Отцы,

опасность, беда и смерть

всегда таятся на нашем пути,

но ваш зов поможет ему идти,

поможет презреть

смерть.

Пусть

ваш зов облегчит ему путь,

пусть он поможет ему услыхать

вашу таящуюся в веках

правду, поправшую страх.

Помогите ему, отцы.

Помогите презреть страх

и преуспеть там,

куда он держит свой путь.

А когда он вернется к нам,

когда он вернется, пусть

на нас прольется, как дождь,

ваша всемогущая помощь.

Помогите ему, отцы,

в пути,

помогите вернуться.

Иди, уходящий, иди,

чтоб прийти,

иди, чтоб вернуться.

Да, это были великие слова, хотя произносил их жалкий человечишка. Я оглянулась и посмотрела на Баако. Он улыбался улыбкой юности. Церемония казалась ему непонятной, и он с нетерпением, как малое дитя, ждал, когда она подойдет к концу. Баако предстояло подняться в небо и провести ночь высоко над землей — он сам рассказывал мне об этом, — и вот он рвался отправиться в путь.

Но Фоли, коварного и лживого шакала, ничуть не изменили великие слова, которые он в ту ночь изловчился вспомнить.

Больше половины огненного напитка все еще позорно плескалось в бутылке, когда он кончил потчевать духов и повернулся к полке со своими стекляшками, чтобы выбрать среди них стакан для Баако и налить ему порцию уходящего в путь. Это был очень маленький стакан, потому что Фоли, изгнившая душонка, заботился о своем запекшемся чреве. Мои и без того слабые силы все время подтачивает горькая мысль о жадности нашей немощной плоти, в угоду которой мы обманываем ушедших и даже тех, кто придет после нас. А стакан-то оказался еще и лживым, это был вовсе не настоящий стакан, а штуковина для обмана человеческих глаз с дном почти до половины стенок и маленьким, едва заметным углублением. Так что Фоли плеснул всего несколько капель своему уходящему в путь племяннику! А его глаза настороженно следили, чтоб ни одна капля не упала на землю, словно ему не было никакого дела до наших томимых жаждой отцов, которых он и так бессовестно обделил. Но даже и его поганые уши слышат, наверно, голоса духов, потому что, хоть никто его и не обвинял, он попытался оправдать свою жадность — протянул Баако стакан и сказал: