Осия, сын Нава – мангуста именем Божьим - [15]

Но для того, что бы научить ребенка входить в амок, когда окружающие для тебя двигаются медленно, а твои движения для них становятся почти невидимыми, надо брать ребёнка сразу после того, как он перестаёт сосать грудь.

И никогда не знаешь, научится он или нет. Это уже как Бог даст.

Ты же случай редчайший. Это уже есть в тебе. Ты уже можешь это делать. Дар Божий это тебе. И глаза у тебя от природы — глаза мангусты. У других такими они становятся только после многих вхождений в амок.

Многому ещё тебе предстоит научиться. Надо уметь не только вводить себя в амок, но и уметь выходить из него. И управлять собой в нём. Уметь не забыть, зачем ты в него вошёл.

Ты пока этого не можешь. Надеюсь, научишься. Но главное в тебе уже есть. Остальное рано или поздно доберёшь. Остальному я тебя научу.

— Откуда взялся мешок с продуктами?

— Здесь недалеко живут люди. Они каждый день приносят мне продукты. Я бы мог стать для них Богом. Но мне это не нужно. Я им плачу. Мог бы не платить. Но так лучше.

— Ещё Вы говорили отцу, что нельзя мне жениться.

— Да. Обычная жизнь людей нам не доступна. Я уже сказал, что для нас высшее наслаждение — убивать, видеть ужас в глазах людей и видеть живую кровь.

Но всё-таки мы не мангусты. У мангуст дети есть. Тебе же всё остальное будет мешать. У нас не может быть семьи и у нас не бывает детей.

Мы не пьём вина. Мы не едим мясо. Никаких сильных ощущений. Только Амок, священное безумие.

Амок ревнив. Или он или всё остальное. Амок и кровь заменят тебе всё. Важно то, что в тебе это уже есть.

Ты пока ещё не мангуста. Пока ещё ты не умеешь красиво убивать. Но ты будешь мангустой. Потому что в тебе есть Амок и нет в тебе жалости. Ты родился убийцей.

Прошли годы. Я учился каждый день. Редко что-то объяснял мне учитель. Каждый день я как тень следовал за Захри. Делал то же, что и он. Повторял каждое его движение. Старался угадать и выполнить каждое его задание. Самым страшным наказанием для меня было увидеть, что он чем-то недоволен. Самой большой наградой — одобрительный взгляд учителя.

Захри ловил муху на лету двумя пальцами одной руки. Ловил и отпускал. Муха летела дальше. Он её снова ловил, уже другими пальцами той же руки и снова отпускал. И снова ловил и снова отпускал. Всеми комбинациями из двух пальцев, сначала одной руки, потом другой. Одну и ту же муху.

Часами я сидел и старался это повторить. Не трудно поймать муху. Очень трудно поймать двумя пальцами и не повредить. Ещё труднее поймать её много раз разными комбинациями пальцев и не повредить ни разу. Поймал — отпустил, поймал — отпустил, и так много-много раз. Беспрерывно. Проблема в том, что надо ловить одну и ту же муху. Каждый раз она должна оставаться невредимой.

Захри учил меня убивать животных быстро и убивать животных долго. Убивать легко, так что животное даже не поняло, что это смерть; и убивать плохо, когда оно знает, что умирает, и знает, что умрет не скоро. Так убивать, чтобы оно мучилось всё время, пока хоть капля жизни есть в нём.

Весь фокус в том, что живые существа перестают чувствовать боль, когда их тело поняло, что смерть неизбежна.

Когда львица душит буйвола за горло, а остальные рвут его на куски, выпуская кишки и лакая кровь, буйвол не чувствует боли. Он знает, что он уже умер.

Когда стая гиен рвёт на куски старого льва, торопясь и глотая его внутренности и отрывая куски мяса с ещё живого одряхлевшего царя зверей, он уже не чувствует боли. Ему уже не нужна боль. Ему нужна была боль, когда он дрался и у него была надежда.

Не надежда умирает последней. После надежды умирает боль. И только потом умирает человек. Или зверь.

Природа милосердна. По-настоящему жесток только человек. Только он может захотеть, чтобы боль другого была бесконечной. И тогда ему нужен Захри.

Потому что Захри знает секрет: чтобы боль не умерла раньше человека, у человека должна оставаться надежда. Тогда он будет умирать долго и плохо.

Некоторые вещи даже мне неприятно вспоминать. Я получал задание поймать крысу. И давил её, взяв в одну руку. Убивать её надо было очень долго. Надо было сломать ей все кости, выдавить глаза, порвать внутренности. Всё это одной рукой, не останавливаясь, следя, чтобы она не умерла раньше времени. По руке текли моча и дерьмо, смешанные с кровью. Было очень противно. Но я делал всё не колеблясь. Я хотел быть, как Захри.

Потом были люди. Время от времени рядом с мешком я находил на пороге дома папирус и кошель с деньгами. Прочитав письмо, Захри уходил на несколько дней и иногда возвращался не один. Чаще всего с ним приходили взрослые мужчины. Но были и женщины. А один раз он привёл мальчика, чуть старше меня.

По разному держались эти люди. Кто-то валялся в ногах и умолял не убивать, кто-то смотрел с ненавистью и презрением. Были и такие, кто в последний момент бросались в отчаянную драку. Но все они через какое-то время просили об одном: дать им умереть.

Это были мои уроки. На них Захри обучал меня тонкостям ремесла. Он давал мне задание с двумя параметрами: как долго человек должен оставаться живым и как он должен умереть. И я убивал. Убивал или быстро, или медленно — как заказывали.