Осип Мандельштам: Жизнь поэта - [9]

3

Так вышло, что первые опыты Мандельштама на поэтическом поприще были окрашены отчетливо личностным влиянием, равно как и начальная пора Мандельштамовского лихорадочного увлечения политикой. В тайны поэзии юного Мандельштама посвятил Владимир Васильевич Гиппиус, с 1904 года преподававший в Тенишевском училище русскую литературу. К тайнам политики юного Мандельштама приобщил одноклассник Борис Синани, с народнической семьей которого поэт сблизился осенью 1906 года.

Владимир Васильевич Гиппиус происходил из того же старинного немецкого рода, к которому принадлежала поэтесса Зинаида Гиппиус. Его товарищем по шестой петербургской гимназии был декадент Александр Добролюбов. Вместе с Добролюбовым и Иваном Коневским – «воинственными молодыми монахами раннего символизма» («Шум времени»; 11:388), Гиппиус пришел к обоснованию декадентства как миросозерцания. Десятилетия спустя, разделываясь со своей юностью, он вспоминал: «В религии я стал атеист, эстетика побеждала религиозность. Политическое безразличие было полное. Мораль отрицалась вся вполне, без уступок».[68] С поправкой на время, эти слова удивительным образом перекликаются с автохарактеристикой молодого Осипа Мандельштама, данной в письме к Гиппиусу от 19 апреля 1908 года: «Я не имею никаких определенных чувств к обществу, Богу и человеку – но тем сильнее люблю жизнь, веру и любовь» (IV: 11). Можно только догадываться, с каким раздражением Гиппиус читал эти строки, поскольку уже к середине 1890–х годов он ощущал себя «кающимся декадентом». По точному замечанию биографа (А. В. Лаврова), гимназическое преподавание Гиппиус как раз и рассматривал в качестве «своеобразного опыта преодоления декадентства».[69]

В уже упомянутом письме к Гиппиусу Мандельштам с поразительной для молодого человека честностью и точностью формулирует самую суть своего отношения к учителю: «С давнего времени я чувствовал к вам особенное притяжение и в то же время чувствовал какое—то особенное расстояние, отделявшее меня от вас. <…> И вы простите мне мою смелость, если я скажу, что вы были для меня тем, что некоторые называют „друго—врагом“» (IV: 11–12).

«Власть оценок В.В. длится надо мной и посейчас. Большое, с ним совершенное, путешествие по патриархату русской литературы от Новикова с Радищевым до Коневца раннего символизма так и осталось единственным. Потом только почитывал» («Шум времени»; 11:391). Это Мандельштамовское признание заставляет с особым вниманием присмотреться к литературным вкусам Гиппиуса, особенно в отношении современной ему словесности. В «Шуме времени» упоминается о том, что Гиппиус был «отравлен Сологубом», «уязвлен Брюсовым» и даже «во сне» помнил «дикие стихи Случевского „Казнь в Женеве“» (IV388). Сам Гиппиус в мемуарах сообщает о своей человеческой и эстетической близости с четой Мережковских. А вот ранним Блоком Гиппиус, по его собственным словам, «не восхитился» («Я же признал позже – в 1908 году – Блока великим поэтом», – с горечью вспоминал он,[70] а мы отметим, что к этому времени Мандельштам уже окончил Тенишевское училище).

«В. В. <Гиппиус> любил стихи, в которых энергично и счастливо рифмовались: пламень – камень, любовь – кровь, плоть – господь», – писал Мандельштам в «Шуме времени» (11:391), держа в голове следующие строки одного из сонетов своего учителя:

Или не верен охлажденный «камень»

Тому, кто – пламенно горит на всём?

Или не брызнет затаенный «пламень»

Когда—нибудь из тайных недр – ключом?

Или случайно: «ключ и луч» – созвучны,

«Любовь и кровь» – так дивно неразлучны?

Следы определяющего влияния оценок и вкусов Гиппиуса без труда распознаются в поэзии Мандельштама 1908–1911 годов.

Однако то Мандельштамовское стихотворение, которое под характерным псевдонимом «Фитиль» было опубликовано в первом номере журнала Тенишевского училища «Пробужденная мысль» за 1907 год, представляет собой типичный образец революционно—народнической лирики конца XIX века в духе кумира эпохи – Семена Надсона. «В ту пору в моей голове как—то уживались модернизм и символизм с самой свирепой надсоновщиной» (11:381):

Скоро столкнется с звериными силами

Дело великой любви!

Скоро покроется поле могилами,

Синие пики обнимутся с вилами

И обагрятся в крови!

(«Тянется лесом дороженька пыльная…», 1907[71])

Подобные настроения Мандельштаму были внушены тенишевцем Борисом Синани – одним из немногих в жизни поэта людей, которых он любил безоговорочно и беспоправочно.

В «Шуме времени» Мандельштам подтрунивает над всеми и вся. И только о Борисе Синани пишет с упоением почти чувственным, не забывая упомянуть об «узком мужественном и нежном лице» своего друга и даже о его «маленькой ступне» (11:377). «Он вызвался быть моим учителем, – вспоминает Мандельштам, – и я не покидал его, покуда он был жив, и ходил за ним, восхищенный ясностью его ума, бодростью и присутствием духа» (11:377).

Через Бориса Синани Мандельштам приобщился к его семье, а через семью Синани, пусть и почти умозрительно, – к партии эсеров, боровшейся за лучшее будущее для всех российских бедняков. Счастье обретения близкого друга совпало в жизни юного Мандельштама со счастьем обретения, во—первых, семейного круга и, во—вторых, широчайшего круга потенциальных единомышленников.