В полдень марит. Ветра нет, а ходит волнами, колышется рожь. Не стрекочут кузнечики, не звенят жаворонки, лишь тоненько пищит тишина: и-и-и-и-и. …
Как провода на столбах — южит.
Играя, шли лошади, то обгоняя друг друга, то идя рядом и касаясь боками.
Доехали до неугомонной серебряной речонки. Переезжали вброд. Взлетали хрустальные и холодные брызги, играя самоцветами на солнце. Вскрикивала и звенела смехом Лина. Смех бежал по речонке и прятался в тальнике. Ехали широкими межами. Высокая душистая рожь тянулась и приятно щекотала руки, дыша в лицо.
У опушки рощи остановились. Любовались морем ржи и тонувшей в ней усадьбой. Далеко, покуда глаз хватал, расхлестнулась рожь. Лишь синяя каемка леса удерживала, не давала ей растекаться за горизонт. Надо всем золотым простором царило поместье, важно развалившись на крутогоре.
Совсем ненужная в этой картине, отодвинутая, спихнутая под бугор, ребрами издохшей лошади торчала деревушка.
Долго стояли молодые баре, любуясь на свои владения. Тронули обратно лошадей.
— Богат отец, — после молчания сказал Слава, — ведь, все, во-он, все наше! Только вот, за рекой, мужичье…
Лина посмотрела за реку. Ее поразила тощая, обшарканная, какая-то нищая рожь.
— Как у них мало и плохо… а, ведь, их больше, чем вас…
— Больше, так нам и нужно больше, ведь, у нас общество, а у них нет. А плохо у них от лени, папа мне говорил.
— Они ленивые?
— Очень. Они даже ходят неумытые, и руки у них корявые.
— Совсем-совсем неумытые!
— Ну, конечно, совсем.
— Да, ведь, это даже просто неприлично!
— Ах, Лина, да, ведь, это почти скоты-какие у них приличия. — Слава хотел добавить еще что-то, но глаз его заметил во ржи узкую ободраную спину лошади.
— Видите, вы видите, Лина, эти хамы так ленивы, что не могут накормить лошадь в конюшне овсом, а пускают прямо в нашу рожь.
— Я проучу их!
Слава тронул Мышонка и прямо по ржи поскакал. За ним поскакала Лина. Волосы ее трепались и путались — золотые, как рожь.
Васькина выдумка оказалась хорошей. Прошел он одну межу, прошел другую и с радостью стал замечать, как впалые бока мерина пополнели, раздулись и выпирали из худых маклаков, как хлеб из квашни.
— Ого, мерин, здорово, гложи, гложи, — подбадривал его Васька, — пахоту бы нам только сдюжить, вон у барина хлеб-ат, нас с тобой не видать, а у нас реденький, редющий, как твоя грива…
— Ого, мерин, здорово, гложи, гложи, — подбадривал Васька...
Мерин посапывал, пофыркивал и обидчиво косил глаза на Ваську, — чего уж, дескать, гриву-то мою задеваешь, жеребенком был, все издевались- одно брюхо было да голова, а ноги, как спички.
А кто виноват-у барских-то жеребят морковка пойло сытное да сенцо свежее, а у него за все солома отвечала.
— Эй, ты, ты что это выдумал, травить?!
Рожь раздвинулась грудью лошади, две задорные морды уставились на испуганного Ваську, поглядывая на него и мерина со снисходительным превосходством. Дикой проморгался и тут увидел барина и барышню.
— Ну, что рот разинул, хочешь попробовать? — Слава погрозил стэком. По телу Васьки закипела кровь и метнулась в голову от обиды.
— Ты, барин, тише, я не потравщик, межу травлю, а не хлеб, разуй, барин, глаза!
— Мерзавец, ты меня надуть еще захотел, вы всегда соврать умеете, бери лошадь и веди в усадьбу.
У Васьки сердце заныло. Отец-то что скажет, — ведь, полтиной не отделаешься в самую пахоту! Ой, незадача, в нога валиться этому порсуку — спина не гнется. Скрипнул зубами.
— Барин, да что вы, сделай милость…
— Ты слышишь, ну, я приказываю. — Слава тронул Мышонка и резко ударил мерина стэком.
Мерин дрогнул от обиды-ведь, чужой бьет.
— Не тронь лошадь, взревел Васька, — не тронь. И двинулся с угрозой.
Лина ойкнула.
— Ты что, грубить? — напруживая грудку и надуваясь, пискнул барченок.
— Вот тебе, хам!
Стэк сухо и больно ожег щеку. К лицу кинулась кровь, и, не помня себя, зверем прыгнул Дикой, поймал повод коня, прискакнул и ударил с размаха барченка по беленькой пухлой скуле. Как рыхлый студень, она хляпнула под кулаком, барченок взмахнул руками и повалился на круп коня.
Мышонок взвился, лягнул и потащил на стремени Славу по путанной ржи.
Лина запищала, закрыла лицо руками и поскакала, как сумасшедшая, в усадьбу.
Чуя что-то страшное, прыгал и никак не мог вспрыгнуть на мерина Васька, чтобы скорей уехать с господских владений.
Орава дюжих работников нагнала Дикого у деревни. Кучер Назарка свистнул длинным кнутом, кнут обвил голову, тоненько жикнул, прорезая лоб, и смахнул Ваську на землю.
Юнкер-Володя, дыбя кровную кобылу, сек нагайкой метавшийся кусок тела и выдирал с кровью куски рубахи.
Работники колами били мерина по животу, по мослам, но сухим ногам. Мерин прыгал, лягался, но, охромев на три перебитых ноги, свалился на бок и заревел дико, как никогда не ревут лошади.
Переставший дрыгаться под нагайкой и закрывать руками лицо, Дикой только хрипел.
— Лошадь, за што лошадь…