Ошибись, милуя - [4]

Субботы Огородов едва дождался. Она была банная, и Семен Григорьевич к вечеру надел на чистое белье свою воскресную рубаху, припасенные на выход со скрипом сапоги и пошел в Якорный тупик.

Егор Егорыч был дома и на звонок дверь открыл сам. Пока они здоровались у порога, в коридор вышла девушка с длинной толстой косой и засветила на стене медную висячую лампочку. Запахло серной спичкой, обгорающим фитилем и ласковой домашностью, от которой совсем отвык Огородов.

— Ну вот, Зиночка, это и есть наш сибиряк, Семен Григорьевич Огородов. Прошу любить, и все такое. А это хозяйская дочь, милая, славная наша Зинаида Васильевна. Попросту Зиночка.

Семен Григорьевич перед Зиной подтянулся, а каблуки у него щелкнули сами собой, что смутило его самого.

— Да вы, Семен Григорьевич, запросто, — повела рукой и дружелюбно сказала Зина, затем понюхала свои пальчики, улыбнулась: — А руки вам не подам — в керосине. Самовар, Егор Егорыч, к вам или придете в гостиную?

— Мы посмотрим. Вы как чаек-то, Семен Григорьевич, любите?

— Чай не пьешь — какая сила, — в тон хозяевам пошутил Огородов и загляделся на Зиночку. Она стояла лицом к свету лампы и была хорошо видна со своей гладкой прической, положенной по ушам. У ней высокие брови, и глаза оттого глядели открыто, с живым детским изумлением в них. Когда она, не подав руки, улыбнулась, уголки ее губ чуть приметно запали, и в ямочках, нежно тронутых тенью, притаилось что-то ласковое и доверчивое. Спрашивая о самоваре, она поправила бархатную занавеску на дверях и, перед тем как скрыться за нею, еще раз поглядела на Огородова с той же милой доверчивостью.

Егор Егорыч провел гостя в свою комнату и усадил в старое жесткое кресло, а сам сел к столу, на котором теснились стопы книг, газеты, на них были небрежно навалены оптические трубки, угломеры, кронштейны к ним, тут же стояла фарфоровая лампа под матовым абажуром, а справа под рукой хозяина бронзовая пепельница — тонкая ладонь, на которой чуть-чуть дымилась трубка. Егор Егорыч большими затяжками распалил ее, потом добрым глазом выследил взгляд гостя и вместе с ним осмотрел книжный шкаф, литографии по стенам, кровать под суконным солдатским одеялом.

— Не обессудь, Семен Григорьевич, вот так и живем. По-холостяцки.

— Зато книг у вас…

— Этого добра хватает. Книга, она ведь другую книгу плодит. Завелась одна, будет и другая. А вам спасибо, что пришли, и давайте запросто, на «ты».

Огородов немного опечалился и начал смятенно одергивать подол рубахи:

— Уж вы меня, Егор Егорыч, покорно извиняйте, только я как есть, по-старому. А вам как лучше.

— Да ведь я, Семен Григорьевич, не барин. Тоже выучился, как говорят теперь, на медные гроши.

— Что ж из того. Уж мы, солдаты, куда как равны друг перед другом, а попробуй-ка рядом со мной первогодок по службе — я ему дам усадку: хоть и уравнен, а место свое знай.

— А я все-таки буду попросту, потом, гляди, и ты попривыкнешь.

— Это хорошо так-то, — согласился и повеселел Огородов.

— Вот гляжу на тебя, Семен Григорьевич, и думаю: ведь ты из крепкой семьи. Не куришь, на работе рад убиться. Хозяйство, видать, поведешь прилежно, смекалисто.

— Нам, Егор Егорыч, без того нельзя. Тем живем. У нас если кое-как, считай, хана.

— Да, да, беспременно хана. — Егор Егорыч вдруг улыбнулся: — А это, Семен Григорьевич, помнишь: «Макар знал, что лютый мороз не шутит с людьми, которые уходят в тайгу без рукавиц и без шапки?»

Огородов недоуменно поглядел на хозяина, а тот, мягко щурясь, уминал осмоленными пальцами табак в трубке.

— Не читал, выходит?

— Не доводилось, Егор Егорыч.

— Короленко, «Сон Макара». Чудесный рассказ. Ей-ей, чудесный. Будто сам все пережил. Мороз. Тайга. А и суров же ваш край. Не зря правительство отдало его под ссылку. Эх, людей-то там сгноили! Да каких людей!

— И счету нет, Егор Егорыч.

— То-то и оно. Без рукавиц и без шапки — какой там счет.

— Уж это как есть — хана.

— Погоди-ка, Семен Григорьевич, ведь это на твоей родине, в Туринске, коротали свою ссылку друг Пушкина, Иван Иванович Пущин, Басаргин, Ивашов. Ты-то об этом знаешь?

— Помилуйте, Егор Егорыч, как не знать. Да там и дома их стоят по сию пору. На самой круче, над Турой. За реку глянешь — сердце мрет: леса и леса до самого неба. Для нас это одно любование: мы люди лесные, а вот каково им было. Хана.

— Они, помнится, у вас недолго жили?

— Недолго. Года четыре. Может, и того меньше. А Ивашовы — божья воля — там и косточки свои сложили. Помню, я маленький еще был, бабушка мне их могилки показывала и говорила, что люди они были смирные, обходительные. Здоровались с каждым об ручку — хоть мужик, хоть купец, хоть поп. И еще — это уж от других слышал — де жена-то у Ивашова тоже из Расеи, как у нас говорят, и когда к нам под Урал привезли ее, бедняжка и затосковала, стала гаснуть, ровно свечка. А он после нее и году не прожил. Следом. Царство им небесное.

— Уж ты извини, Семен Григорьевич, я все с вопросами. А люди ваши, народ, сказать, знают, за что пострадали декабристы?

Огородов раздумчиво взялся за подбородок и с ответом замешкался, а в это время в комнату постучала и вошла Зина. Егор Егорыч уступил ей свой стул, а сам пересел на кровать. Зина узкими и гнутыми ладошками пригладила свои волосы, и без того хорошо причесанные по ушам, переглянулась с Егором Егорычем, спросила одними глазами: не помешала ли.