Ошибись, милуя - [23]

«Сегодня я буду беседовать с вами, — читал он в очередной статье. — Затрудняюсь назвать предмет нашей беседы, — так он хорош! Я буду беседовать с вами о царе почв — черноземе! Он напоминает нам арабскую чистокровную лошадь, загнанную, забитую. Дайте ей отдохнуть, восстановите ее силы, и она опять будет никем не обогнанным скакуном. То же самое и чернозем: восстановите его зернистую структуру, и он опять будет давать несравнимые урожаи».

Эти мысли были согласны Семену, радовали и поднимали его, но через несколько страниц, в другой статье, он встречался с другой правдой, которая тревожила и лишала его покоя, настойчиво требовала ответных мыслей.

«Русское земледелие, — читал он, — находится в полном застое. Земли наши скудны и худородны, они требуют оживляющего их труда, за что могли бы обогатить мужика своими золотистыми колосьями, однако ниве российской от веку суждено прозябать и чахнуть…»

Глаза у Семена слипаются; фитилек коптилки нагорел и дымит, — иссяк в пузырьке керосин, но он не может оторваться от чтения и нередко засыпает над книжкой, продолжая искать истину в снах. Утром он клялся, что сегодня сразу же после работы кинется в постель и отоспится, но приходил вечер, и он неизменно впадал в книжный запой.

Осень того года отстояла великолепная: с моря дули мягкие теплые и влажные ветры; на дубах и кленах до ноября держались пожелтевшие листья. Зато сорвал их холодный восточный ветер за одну ночь. И сразу пришли сырые, мозглые морозы, а зимний Никола утонул в глубоченных снегах.

Лекции на курсах давались Огородову нелегко. Он никак не мог угнаться за ходом мыслей лектора, схватывал и запоминал только отрывки, чаще всего не связанные между собою, терял интерес к разговору. Зато с ненасытным наслаждением наблюдал слушателей, своих товарищей, будто все они были его земляками: он в каждом из них видел что-то родное, деревенское, мужицкое, близкое и понятное ему.

Среди слушателей были и вчерашние солдаты, еще в сапогах и рубахах под ремнем, со следами споротых погон на плечах, были мастеровые, дерзкие, краткие и острые на слово. За передние столы всегда усаживались девушки, в ситцевых кофточках, и с женской прилежностью клонились к своим записям, без устали гнали строчки огрызками карандашей, а согнутые плечи их, тонкие и опалые, под легким ситцем, будили в Огородове интерес, нежную жалость и тайную горечь от своего полного одиночества.

Больше всех его занимала девушка, сидевшая у окна за первым столом. У ней длинные, в крупных завитках, каштановые волосы, рассыпанные по плечам, ухо, висок и даже щека закрыты круто выгнутым тяжелым локоном, из-под которого виден только небольшой подбородок с нежным округлым очерком. Огородов почему-то думал, что у ней, как и у Зины, уголки губ в легких тенях, когда все лицо бывает освещено мягкой сердечной улыбкой.

Семен последнее время почти не бывал в доме Овсянниковых, потому что мучился за Зину, которая даже на людях не могла утаить своих чувств к Егору Егорычу. А тот вроде бы и не замечал ее или шутил с нею, как с маленькой девчонкой.

Но Семен не переставал думать о Зине и всех девчонок на курсах примеривал к ней, оценивал ею, наполнившею его сердце светом, жизнью, надеждами. Теперь Семен ждал, ждал какого-то участия от девушки с тяжелыми локонами. Порою он совсем не слышал лектора, забывал и себя, и весь белый свет. И в перерыве думал о ней, желая увидеть ее лицо, но девушка и в перерывы оставалась на своем месте, а Огородов робел подойти к ней.

Но однажды Семен приехал на курсы задолго до звонка и решил подождать на широком крыльце здания, когда пройдет мимо девушка с каштановыми волосами. И если бы в этот час попросить его искреннего признания, зачем он приезжает на курсы, он бы сказал: только не затем, чтобы слушать лекции.

Через высокие и тяжелые двери, с медными ручками и толстыми стеклами, входили и выходили слушатели разных курсов и потоков. Молодых людей, которых было, конечно, большинство, Огородов попросту не отличал одного от другого, а барышни — со своими торопливыми шажками, в башмачках и туфельках, в легких платочках и мудреных шляпках — каждая по-своему волновали его.

Иная проходила в голубеньком платьице под широким лакированным, туго затянутым поясом, и так красиво на ее плечах поднимались легкие борки. Но следом шла другая, в платье свободного покроя, и под ним явно угадывались линии и движения ничем не стесненного гибкого юного тела — и светом в окошке было это платье, которое округло и мягко обтекало то одно, то другое колено, когда она поднималась по ступеням. Часто пробегали с книжками в ремешках молоденькие белошвейки, горничные, а может, и няньки из купеческих домов с оскорбительной для женщин короткой прической, но прелестно оправданной молодой открытой шеей и приподнятым, чуточку удлиненным затылком. В них все было одинаково просто, изящно, а сами они порывистые, невинно-простенькие. Огородов внимательно рассматривал каждую курсистку и в каждой с волнением узнавал что-то знакомое и милое.

И вдруг, припадая на правую ногу, по лестнице на крыльцо медленно и старательно поднялась девушка, держась как-то немного боком, чтобы скрыть, вероятно, свою хромоту. Проходя мимо Огородова, она невзначай вскинула на него свои ресницы и, поняв, что он устремленно глядит на нее, вся занялась жарким румянцем, каким способны вспыхивать только кроткие и чистые лица. А он успел перехватить в ее одиноких и недоверчивых глазах знакомую ему муку и сам вдруг с неосознанной тоской почувствовал себя виноватым перед вечной ее бедой. Когда она входила в высокую дверь, по-прежнему держась левым плечом немного вперед, Семен еще раз поглядел ей вслед и увидел под черной соломенной шляпкой ее в крупных локонах пышные каштановые волосы.