Ошибись, милуя - [20]

Это было то самое, чего искал сейчас Страхов. Оскорбление, которое он пережил и которое не переставало его угнетать, нашло злой выход в потоке самых дерзких мстительных мыслей. «Отвадить от жестокости можно только жестокостью, — взволнованный важностью выводов, соглашался он с Явой и думал: — Если каждый будет знать, что за приказ стрелять его непременно убьют самого, он отойдет от смертного ремесла. Дай сегодня каждому в карман по пистолету, и в городе мигом переведутся грабители, зная, что всякий может постоять за себя. Теперь я понял свою святую веру и все мои силы отдам ей. Если я отплачу только за себя, то и этого хватит сказать, что рожден я был не плебеем и прожил достойную жизнь».

С тех пор как в комнате Егора Егорыча стала появляться Ява, он опять переменился к лучшему: стал весел, разговорчив, опять подшучивал над Зиной. А она вроде обронила что-то, жила как потерянная. Когда на звонок открывала Яве дверь, то не здоровалась с нею, не приглашала раздеться. А Ява, всегда быстрая, порывистая, плохо причесанная, в мятом платке, сбившемся набок, с громким топотом перебегала прихожую и без стука распахивала дверь к Егору Егорычу. Зину она попросту не замечала, и если случалось о чем-то спрашивать ее, то ответом не интересовалась. Зина сама про себя сурово осудила Яву и стала называть ее лохматой. А та и в самом деле плохо следила за своей прической, одеждой, ходила твердым шагом, по-солдатски размахивая руками.

— Вот она как вышагивает, гляди, мамонька, — зло смеялась Зина и топала по гостиной, высоко поднимая колени и забрасывая руки.

— Кому как дано богом, Зинушка, с тем и живет человек. Зла бы только от него не было.

— Все бог да бог, а причесаться надо, коль на люди идешь? Вчера пришла — на платке пух от подушки.

— А ты уж как-то и выглядела?

— Я дверь больше не пойду ей открывать — ходи сама. Лохматая она.

— А вот это уж грех, обзываться. Что с тобой?

— Лохматая и лохматая, — упрямо повторяла Зина и, задыхаясь необъяснимыми слезами, скрывая их от матери, поспешно уходила в свою спаленку. Там не могла взяться ни за какое дело и, пересаживаясь с места на место, невольно прислушивалась, не хлопнет ли дверь. «Вот она сегодня придет, а я и скажу. Непременно скажу, — в уме собиралась Зина. — Что это вы, скажу, словно домой, навадились к нам?.. Да он-то куда глядит, Егор-то Егорыч? Хоть бы молодая. А то бог знает что: лицо из одних костей, шея в морщинах. Как можно? Чем она взяла? Чем привлекла? Старая, морщинистая, неопрятная. Нет, правда, есть ли глаза-то у него. А то, бывало, как начнет говорить о красоте и обаянии тургеневских женщин или вспомнит Чехова: «В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и мысли». Какие у ней мысли, когда она привязалась вон к Семену Огородову с глупейшим вопросом: почему-де в Сибири земли захватывают? Много — вот и захватывают. Чего не понять-то. Глупая, глупая и есть. А может, я не права? Может, я зря так дурно думаю о ней? Тогда отчего же они закрывают передо мною дверь? Мне бы только знать его мысли. А ее я ненавижу и ненавижу».

В порывах обиды и ревности Зина и мысли не допускала, что между постояльцем и его гостьей Явой могут быть иные отношения, кроме любовных, и поэтому придумывала всякие способы расстроить их встречи.

Порою она начинала догадываться, что Ява выведала какую-то тайну у Страхова и теперь запугивает его, держит в своих руках, потому-то последние дни он опять стал озабочен и задумчив. При таких мыслях она слезно жалела Егора Егорыча и, полная к нему нежных чувств, готова была на все, чтобы как-то помочь ему.

Однажды, когда Клавдия Марковна ушла в церковь, а Егор Егорыч с Явой заперся в своей комнате, Зина вышла в прихожую и стала прислушиваться, о чем они говорят. Но за плотно закрытой дверью ничего нельзя было понять, и она, с бьющимся сердцем, стыдясь своего поступка, своих мыслей, вернулась к себе, села за вышивку и не смогла прочесть вчерашнего рисунка.

Боясь испортить работу, встала из-за пялец, взялась за давно отложенную выкройку, и опять не шла с ума эта ненавистная женщина, испортившая жизнь и ему, и ей, Зине. «Ему никто не поможет кроме меня, потому что никто его не понимает так глубоко и чутко, как я. Он в беде, и никто не скажет ему об этом, кроме меня. Я…» Плохо понимая себя и мучаясь думами о Егоре Егорыче, Зина снова пошла в прихожую и постучала в его комнату. Дверь тотчас же отворил сам Страхов и весело сказал:

— Тут не заперто. Милости просим, Зиночка.

— Вы меня звали, Егор Егорыч? Мне показалось…

Он оглянулся на Яву, которая за столом что-то неотрывно писала, и пожал плечами:

— Да вроде нет. Нет, не звали. Но не откажемся от приглашения на чашку чаю.

— Мне мамонька наказывала… велела, чтобы вы посмотрели дверной замок.

— Опять небось тот самый, на кухне?

— Тот самый, — отвечала Зина машинально, совсем потупясь и напряженно поднимая и без того высокие брови. Углы губ ее, в ямочках, чуточку вздрагивали. Страхов понял, что Зиночка чем-то встревожена, что-то хочет сказать ему, пошел следом за нею, а в гостиной опередил ее, взял за плечи и взглядом своих острых глаз заставил ее глядеть на него.