Осенью мы уйдем - [2]

Я стоял возле окна и смотрел. Временами мне казалось, что снег не выдержит ударов сапога, умеющего бить не спеша и обдуманно.

Позже Олейник рассказал мне, что старший лейтенант, дежурный по части в ту ночь, поймал его, пробиравшегося в казарму из самоволки. Сержант был старшиной роты, и обычное наказание применить в этом случае было невозможно. Скучающий и уже пьяный лейтенант решил развлечься. В словах Олейника не было ни обиды, ни злости. Его плоское лицо, состоявшее из двух маленьких бесцветных глаз, далеко брошенных друг от друга, сильно выступающих надбровных дуг, низкого лба, перерезанного одной глубокой морщиной, широких скул, большого, стянутого губами-нитками, рта, квадратного подбородка и плотно прижатых ушей, ничего не выражало.

За несколько месяцев до окончания службы Олейника направили на учебу в военное училище. В последнюю ночь он напился. Шатаясь подошел к койке, сел, стянул сапоги, размотал портянки, посмотрел на свои утолщающиеся к ногтям пальцы ног, пошевелил ими. Поднял голову и, упершись взглядом в темноту, громко произнес: «Ну что, бляди?»

* * *

В любое время года и дня здесь стоял удушливый запах кислой капусты. Запах стелился, уходя в желтоватый туман, оседая жирным, клейким налетом на стенах, столах, лавках, на полу столовой. Подметки проскальзывали, и приходилось передвигаться, как на лыжах. Туман смешивался с уличной грязью, влагой мокрых шинелей, сапожным гуталином, становясь осязаемым. Запах впитывался в одежду, и казалось, что у тебя всегда где-то припрятана порция кислой капусты, завернутая в газетку.

Осенью мы собирали тяжелые шары капусты, подрубая их под толстый корень у самой земли большими ножами-мачете. Стоило разрубить кочан, как тут же обдавало свежестью ломающихся листьев, холодного, прозрачного сока. В расположении части капусту сваливали под навесом на небольшой площадке. В центре зияла яма в два человеческих роста, бетонированные стены и дно которой затягивали полиэтиленовой пленкой. У края ямы стоял аппарат для резки, что-то вроде мясорубки, работавшей днем и ночью. Под непрерывное рычание движка, в жерло мясорубки забрасывали кочаны. Перемалываясь десятком ножей, капустная солома веером вылетала в яму. В ярком, холодном свете прожекторов мелькали кривые тени. Солдаты совершали однообразные ритуальные движения, передавая из рук в руки нескончаемый груз, пока последний в цепи не забрасывал кочан в жерло аппарата. Ножи с хрустом выполняли работу гильотины. Туда же закидывали морковку, которую резаки выплевывали красными брызгами.

Время от времени в яму спрыгивали солдаты, сапогами утрамбовывавшие белоснежное крошево, с чавканьем смешивая осеннюю грязь с нежной плотью капусты в морковно-кровавых брызгах. Мятущиеся тени отплясывали под грохот монотонно работавшей мясорубки.

Через несколько месяцев все это оседало в желудках, вызывая изжогу, от которой войска лезли на стены.

Каждый вечер после ужина столовую мыли. Согнувшись, держа мокрую тряпку за углы и волоча ее во всю ширину по полу, часто-часто перебирая ногами, дежурный пятился из конца в конец длинного прохода, собирая жирную грязь. Руки покрывались липкой слизью, ноги разъезжались на мокром полу.

Но всему приходит конец, приходит он и уборке. Тогда можно попить горячего чайку, которым угощают повара в замызганных халатах. А если повезет, так еще и с куском замечательного белого хлеба с маслом. Цилиндрик настоящего желтого масла черенком вилки размазывали толстым слоем по хлебному ломтю, и все это сооружение, с трудом пролезающее в рот, запивали горячим сладким чаем. Чай и хлеб с маслом были единственной пищей, после которой не наблюдалось гастроэнтерологических осложнений. Пока старший сдавал столовую дежурному офицеру, можно было, положив руки на стол и уложив на внутреннюю сторону согнутого локтя голову, чутко подремать.

В один из первых месяцев, после уборки к нам подошел старослужащий и поставил тарелку с кусками сахара. Но съесть его мы так и не успели. Командир взвода, получивший с утра выговор за пьянку, выгнал нас на плац. Маршируя по свежему снежку, я перекатывал во рту сладкий шершавый кусок, а прапорщик матерился. Наши ноги никак не поднимались на четверть метра от заснеженного асфальта.

* * *

Голый, неуютный прямоугольник столовой вмещал одновременно пятьсот человек. Вдоль серых стен стояли длинные столы и лавки, образуя широкий проход, по которому носились раздатчики пищи. Старшим над ними в тот день был Генка Могилев. Повара опаздывали, и оставалось мало времени до того, как четыре роты голодных солдат, не выспавшихся после ночной смены, не успевших выкурить сигаретку до завтрака, уже облаянных офицерами, начнут забегать в столовую. Генка окликнул одного раздатчика, посылая его за чем-то. Раздатчик то ли замешкался, то ли отказался. Генка ударил его по лицу. К вечеру скула опухла, а через два дня раздатчик очутился в госпитале с переломом челюсти. На Генку завели «дело».

В дисбате Генка сгнил, сгнил заживо.

Язвы появляются на месте царапин, порезов, трещинок и синяков. Кожа краснеет, нарыв не заживает, делается все глубже. А всего-то надо отмыться, отоспаться, отлежаться в чистоте, тепле, погрызть какую-нибудь зелень, надо бы немного солнца.