Осенний жаворонок - [11]

— Дьявол его задави! Он же разорвал фронт роты, ему сейчас пообломают растопыренные пальцы! — Педант и аккуратист начштаба, оказывается, умел выходить из себя и ругаться даже в присутствии старшего.

Батурин, замерев, следил сквозь дым, как мотострелки прыгают в чужую траншею, разбегаясь по ней и ходам сообщения, словно вода, прежде стиснутая плотиной и наконец нашедшая щель в ней. У «противника» началось какое-то суетливое движение на дальнем фланге опорного пункта, кажется, он пытался повернуть сюда часть огневых средств, прижимающих к берегу Полухина.

— Артиллериста, быстро! — У Батурина рука дрожала, когда брал трубку. — «Соловей», слышишь, «Соловушка», наблюдай: атака вдоль берега… Пройдись-ка свистом своим впереди, да немедленно!

В забывчивости прижал ладонь к расходившемуся сердцу, обернулся к начальнику штаба:

— Ты гляди, ты только полюбуйся, капитан! Он «сматывает» их первую позицию, как веревочку на клубок. «Сматывает» ведь, черт, а!.. Ты гляди, капитан, гляди! Но где он этому научился?!

Перед атакующими мотострелками словно ураганной метлой прошлись — «Соловей» засвистал прямой наводкой.

— Удружил-таки Шарунов, удружил Полухину! Тот, поди, вовек не догадается, кому обязан. Придется сказать Полухину, иначе ведь не позовет Шарунова на прощальный ужин по случаю убытия своего в академию. Но ты, капитан, рее же шкуру с этого сорванца спусти за утерю связи!

Начштаба смущенно ответил:

— Танкисты доложили: заканчивают форсирование, просят уточнить задачу.

— Первоначальная задача — наступать с третьей ротой. Пусть догоняют ее, уточнять будем по обстановке. А ты, капитан, бери в свои руки резерв, и через двадцать минут жду тебя на другом берегу.

Долгим своим опытом угадывал Батурин близкий успех — только надо усилить нажим в полосе атаки третьей роты, загнать клип в глубину чужой обороны насколько можно. Теперь опорный пункт не будет висеть, как топор над затылком, он похож на треснутый орех, и ясно, что «противнику» нечем залатать трещину. Если Шарунов даже увязнет в сети траншей, опорный пункт в конце концов задохнется. Теперь и Полухин пойдет, на него, похоже, вертолеты сработали. Пусть его! Батурин и без вертолетов обойдется, у него есть старший лейтенант Шарунов…

Машина пересекала реку, кося носом против течения, редкие водяные столбы взрывались на плесе, едва озаряемые солнцем осени — оно уже пробивало тающие дымы. Батурин всматривался в дальний конец лощины, откуда долетали звонкие удары танковых пушек, слабый треск очередей и ручных гранат, — казалось, там вбивали клин в сухое дерево и оно, сопротивляясь, трещало.

«Только бы не нарваться на фланговый удар. Танки вполне могли уцелеть в распадках…» Снова еспомнился замполит, рослый, быстроногий, неутомимый, — в цепи мотострелков. Насколько увереннее становился сам Батурин на войне, когда близко в цепи автоматчиков мелькала сухопарая фигура и долетал протяжный, по-домашнему смягченный голос: «За мно-о-ой, ребятушки, веселей!»

Справа в редких разрывах и вспышках выстрелов умирал опорный пункт. Батурин почти не смотрел туда.

В небе разгорался свой бой, истребители где-то далеко от переправы перехватывали чужие бомбардировщики, но то все же прорывались поодиночке, навстречу им глухо и жестко стучали зенитные автоматы. Внезапно сквозь выстрелы и самолетный гром пробился, хлынул знакомый «марсианский» вой винтов, и Батурин вздрогнул: снова, как тогда, прошла у плеча раскаленная трасса, чуть-чуть не задев сердце. Или все-таки задев?.. Он уже схватился за переключатель радиостанции, но спокойный голос комполка все поставил на место:

— «Метелица», немедленно обозначьте себя ракетами.

Батурину не пришлось повторять приказание: командиры слышали голос майора. Следя за мерцанием сигнальных ракет, он только головой покачал: пуганая ворона…

Звено боевых вертолетов, сверкая винтами, подскочило в тылу, над прибрежным леском, как раз перед третьей ротой, и там начала расти дымно-багровая роща. Не один полковник Батурин тревожился, что там, за увалами, и не по пустому месту, конечно, бьют вертолетчики.

Вертолеты, круто соскальзывая на вираже, высыпали бомбы за высотой, в тыл опорного пункта, отлого пошли назад, к реке. «Спасибо, «марсиане»… И вдруг вспомнил: «Аэлита»! Вот как звали ту девушку с фантастической красной планеты, отдавшую сердце человеку земли. На той планете летали и сражались машины, похожие на эти, что упали сейчас за прибрежный лесок. Писатели — большие выдумщики, а вот, бывает, угадывают, как жизнь пойдет. На земле, конечно, а не за ее пределами.

Фантастику Батурин и после почитывал. Чего там не было: и страшные звезды, и черные планеты, где хозяйничают невообразимые страшилища, и супер-цивилизации, населенные то сусальными мужчинами и женщинами, то ненасытными убийцами, овладевшими ради своей страсти мыслимой и немыслимой энергией природы, и люди-фантомы, порожденные чьим-то непостижимым разумом, — а ведь ничего, кроме любопытства, не пережил, читая те книги. Про ангелов и чертей у писателей прежних времен много интереснее выходило. Лишь повесть о любви человека и девушки с соседней красной планеты запомнилась и, оказывается, до сих пор волнует Батурина. Не иначе оттого, что все в той повести земное — и любовь, и страдания, и лица героев, и борьба их за свое счастье, неотделимое от справедливости и счастья всех. Все там — о человеческой жизни, неповторимой, как сама эта земля, как жизнь каждого ее сына, как его, Батурина, жизнь. Эта жизнь могла сгореть под накаленной сетью трасс за рекой Вислой; там он с жестокой отчетливостью понял, насколько она непрочна, как много страшного заготовлено в человеческом мире, чтобы оборвать ее.