Осенний светлый день - [8]

Касьян нашел Иннокентия на краю деревни, около белого сруба. Иннокентий земляку обрадовался. Расплываясь в улыбке, протянул широкую ладонь.

— Знал я, что ты здесь. Придешь, думаю.

— Вот пришел. Строишь?

— Строю.

— Большой дом.

— Мне большой и надо. Скоро старший мой из армии вернется. Да и мне надоело квартировать у знакомых. Ихняя семья да моя — тесно… Ты постой, сейчас ко мне пойдем. Посидим, поговорим.

Но Касьян остановил земляка:

— Чего я тебя от работы отрывать буду? Тебе день дорог. Мне потом еще нужно о Гришке узнать — слышал, я его привез? — узнать, как он там в больнице.

— И узнавать нечего. — Иннокентий сел на бревно, жестом пригласил сесть и Касьяна. — Вчера сообщение было, что в порядке он.

— Про вчерашнее знаю.

— И седни уже начальство с районом связалось — был я в конторе, — обещали там, что через две недели Гришка на своих ногах притопает. Так что и ходить тебе никуда не надо. Покурим вот лучше, а потом — ко мне. Ребятишек посмотришь.

День солнечный, теплый даже. Редко такие дни зимой выпадают. Хорошо — сидеть на бревне, курить самокрутку, щуриться на голубое небо.

— Как жизнь тебе здесь после Чанинги?

Кеха вопроса не понял.

— По-разному Беренчей живет. И вот так живет. Посмотри.

Мимо новостройки пролетел, запрокинув голову, рыжий конь, запряженный в кошеву. В кошеве двое. Один отчаянно растягивал меха баяна, другой орал и свистел бичом. Издали, когда лошадь пронырнула узкую лощинку и понеслась по заснеженному косогору, это было красиво.

Касьян проводил взглядом гулеванов, тронул бороду.

— Праздник у кого-то. Весело гуляют. — Сказал то ли с завистью, то ли с осуждением.

Недалеко от сруба сутулится дощатая времянка с одним широким, чуть ли не во всю стену, окном.

— Рамы я здесь сейчас делаю, — махнул Иннокентий на времянку. — Зайдем.

Во времянке бело-желтые ровные брусочки — заготовки для рам. Пахнет стружкой, разогретой смолой, летом.

— Дай-ка я малость поработаю, — Касьян взялся за рубанок. — Да не бойся ты, не испорчу. Хочется помахать, хмель вчерашний выгнать. А потом Гришкой ты меня обрадовал.

— Ну давай, коль охота, — согласился Иннокентий. — И мне дело есть. Только не знаю, за что вперед взяться.

Касьян работал рубанком размеренно, неторопливо. Белая стружка вскипала над рубанком, как мыльная пена.

— Хорошая работа — дом строить.

— Веселая, — соглашается Иннокентий.

Поработали мужики недолго, но Иннокентий сказал «шабаш».

— Пошли ко мне. Работа никуда не убежит.

— Брат к обеду наказывал вернуться. Обидится, не приду если.

— Не хочу я тебя отпускать. Соскучился по своим. А мы так, паря: ко мне зайдем и к Семену.

Касьян для себя неожиданно, но словно думал уже об этом много, спросил:

— Так где тебе лучше живется, если о Чанинге скучаешь?

— Известно, скучаю. Кошка к одному месту привыкает, не то что человек. А там у меня ребятишки народились — выросли. Но опять же мне теперь свет электрический надо, кино надо, магазин надо. Я как-то еще там, дома, думал: почему это все для других есть, а для меня нету? И жалко мне Чанингу: во сне иногда ее вижу. Это молодым легко старые места оставлять… Жалко, а с другой стороны… У всякой вещи две стороны есть. Да не две, а больше. И каждая в свою сторону смотрит.

— Как это?

Иннокентий мохнатой рукавицей не спеша обмел с валенок стружку, повернулся к Касьяну.

— А хотя бы вот так. Вот сидишь в зимовье, мокрый, усталый, лампешка чадит, а над тобой самолеты реактивные летают. И все — издали. Хочется их поближе рассмотреть.

— Бывал же ты в городе, видел.

— Не о том я.

— Понятно, не о том, — соглашается Касьян.

— А потом судьба, она, видно, есть. И у человека, и у дома, и у всей деревни. Так и у Чанинги.

— Какая же у Чанинги судьба?

— Да нет у нее теперь никакой судьбы. Кончилась.

— Ладно тебе, — сказал Касьян, сердясь. — Судьба. Кончилась. Думаешь, ты уехал, так и наша заимка кончилась?

Кеха не обиделся.

— Да я ведь к тому, что народ и в наших краях теперь другой стал. Старикам проще было: жили в лесу, молились колесу. Сыты были — и ладно. Все и счастье. Ну как я своего старшего, Мишку, заставлю сейчас в Чанинге жить? Он и телевизоры знает, и про все другое такое. В армии — в большом городе служит. Как я его посажу с керосиновой лампой сидеть? Как без друзей-товарищей оставлю? Уйдет ведь он тогда от меня. Я боюсь, что и Беренчея теперь ему будет мало.

Последние слова Кеха сказал тихо, вроде спрашивал у него, у Касьяна, осторожно и боялся его ответа.

— Мало молодых охотников остается в тайге, — говорит Касьян, и Иннокентий понимает, что это и есть ответ.

— Ко мне зайдем. Встреча у нас все ж таки. Поговорить ведь охота. И к Семену успеем.

Касьян потянул Иннокентия за рукав:

— Мне в контору сперва надо. Насчет Гришки самому узнать. Ехать ведь мне завтра. Надо будет что-то его бабе говорить.

— Экий ты, недоверчивый, — удивился Кеха. — Сказывал же я тебе.

— Да я пушнину еще хочу сдать. Узнаю: примут ли седни.

— Это другое дело. Вместе пойдем.

Промхозовская контора стоит на пригорке, почти у самого леса. Сторонний человек, не скажи ему, так и не догадается, что это контора: маленький домишко в три окна. Да и ни к чему большой дом: главная контора промхоза в районе, а здесь приемный пункт пушнины. Правда, в этом домишке свой начальник есть — управляющий отделением.