Осенний мотив в стиле ретро - [3]

— Пример терпения, — вставляет Струйский.

— … терпения, и если прежние поколения видели, что есть неограниченная свобода, то мы увидели… мы…

Гребенщиков совсем растерялся.

— Мы видели такое же порабощение, ибо непрерывные преследования отняли у нас возможность общаться, высказывать свои мысли и слушать других. И вместе с голосом мы утратили бы и самую память, если бы забывать было столь же в нашей власти, как безмолвствовать.

Струйский останавливается и обводит глазами класс.

— Садитесь, Гребенщиков, спасибо, — говорит он тихо. — Это непривычный текст. Это Корнелий Тацит, мы как бы перепрыгнули через столетие. Мы переводили отрывок из «Жизнеописания Юлия Агриколы». Агрикола — тесть великого историка, и Тацит увековечил его достойную жизнь…

Класс совсем затих.

— … Первые три абзаца — описание времени. Тацит дает почувствовать, что любое жизнеописание — шаг, действие, точка зрения…

Вот он, рядом.

Тацит в слипшееся время — шаг, действие, точка зрения…

Из него ли «Голос»?

Не все так просто. Исторические ассоциации нелинейны. Лишь глупцы устраивают из них таблички: «По газонам не ходить!»

Да, конечно, это та же осень, осень, когда состоится серьезный разговор с попечителем, переиначивший путь Струйского, разговор, который через каких-то два года приведет Бориса Иннокентьевича в места иные и окончательно вышвырнет из рядов чиновного люда. Такова одна из версий старта в неблагонадежность.

— Господин Струйский, — скажет попечитель, до подбородка обремененный соблюдением твердых общественных устоев, — до нашего сведения дошло, что на уроках вы используете, как бы сказать, нерекомендуемые тексты… Несвоевременные-с!

— В каком смысле? — искренне удивится Борис Иннокентьевич.

— В самом обычном, господин учитель, — станет злиться статский советник. — К чему это вы речи о свободе держите? Вам латыни обучать положено, сладкозвучию Вергилия. Так-с!

Струйский смолчит, усмехнется и смолчит, и эта усмешка — именно она доведет господина попечителя до белого каления.

В дневниковых записях — цитаты из «Агриколы». Мог ли Струйский использовать их на уроках, например, так, как это привиделось мне?

Мертвая бумага все скрывает. Скрывает и конкретный повод для будущих неприятностей, толчок к хроническому конфликту с начальством, как сказали бы нынче.

Конфликты — таинство. Мог ведь он просто не поздороваться, или случайно толкнуть, или… Почему именно Тацит?

5

Удивительно — солнечное утро. Изнутри и снаружи — прозрачность.

Последние праздники погоды.

Из невесть откуда взявшегося озорства выскакиваю на крыльцо с небольшим зеркальцем — надо поприветствовать этих неподвижных мучеников науки.

Висит. Самое смешное — летающее блюдце спокойно несет бессмысленную вахту над моим домом, маскируясь под серебристое облачко подозрительно правильной формы. И невысоко — пожалуй, метров сто.

И буслы спокойно летят к ближнему хутору, ноль внимания на это чудо.

А как поприветствовать — азбукой Морзе? Но я и ее не знаю, помню только с детских лет знаменитый SOS — три точки, три тире, три точки.

Попробую — им-то все равно, пусть знают, что я их вижу и отношусь к ним более чем спокойно.

Итак, три точки…

Впадаю в форменное детство.

Нет ведь никакой тарелки, есть обычный атмосферный фантом, и некому там принимать мой шуточный SOS.

Просто потребность в живой душе — сегодня утром мне хоть на полчасика нужна живая душа, которой я поведал бы об уроке латыни, поделился бы гипотезой о таинственной связи рассуждений историка первого века с событиями века двадцатого — единственной дельной мыслью, родившейся в моей голове в период истекающих сроков.

Впадаю в детство.

Надо не баловаться с зеркальцем, а думать, утюжить времена, в которых спрятан ключ к живому Борису Струйскому.

Включаю магнитофон — который уже раз. Который уже раз Володя Штейн будет внушать мне «Голос».

Включаю, и Володя неторопливо и с легкой хрипотцой начинает:

Не Господь ли завьюжил пыль

трубным гласом над звездной прорубью?

Голос был,

Голос в бубен бил,

Голос счастья сулил с три короба.

Голос ал, словно росплеск зорь

яснорусская россыпь звонницы…

Но вздымается зверь-позор,

всем коего долы полнятся.

Штыкозубый площадный зверь

искромсает рассвет наш подлостью,

и тугая волна потерь

пеной страха сотрет тень Голоса.

Володя меняется, надсадно хрипит, почти ощутимо юродствует:

Не вели, государь, казнить.

Горечь пьем из колодца дней.

Червь сомнения точит дни,

извиваясь на грязном дне.

Петрушкой, перегрызшим

кукловодовы ниточки

и впавшим в мечту, как в грех,

заречемся ль в приказе пыточном

супротивничать силе впредь?

Трачен временем тронный бархат

наших бунтов

ими щенков пугать.

В непредвиденном тлеет завтра,

перекроенное наугад.

Снова меняется Володя, иная окраска…

Жадно пью я очами рысьими

край, глотнувший медуху-вольницу,

окропив Русь кровавыми брызгами,

солнце воли к закату клонится.

Захлебнемся ль в раскольничий век

словопенными млечными реками?

Дополна на Руси звонарей,

да ударить в набат некому,

Хрип…

да ударить в набат — дрожь берет,

бледнеет по-кабацки опухшее лицо,

в курятнике порывов соловецкий хорек

пальцы наполняет расплавленным свинцом.

И снова спад…

Оттого ль и нейдет в западню нашу