Осенний лист, или Зачем бомжу деньги? - [9]

А Сидоров выпил до дна.

- Везунчиком ты оказался, - сказал он, занюхав водку корочкой хлеба. - И не в том дело, что в даче моей не сгорел вместе с телом

Катерины… Да, да, в моей даче, мне она от мамы в наследство досталась. И мы с Катериной долго на этой даче жили. Сначала, когда оборотные средства ее предприятия увеличивали, потом, когда дом строили… Но не в этом суть. Что не сгорел заживо - повезло. А еще больше тебе повезло, когда тебя из ментуры выперли. Не выпереть тебя должны были, а отвезти куда-нибудь за город и грохнуть тебя там по-тихому. Не пойму, почему отпустили. Наверное, все-таки к правильному менту ты попал. Как, кстати, фамилия опера, которому ты свою историю рассказывал?

- Смешная какая-то… Я уже не помню. Правило, что ли?

- Может быть, Мотовило?

- Точно! Мотовило. Мордастый такой. С рыжими усами. А вы что, знаете его, Алексей Алексеевич?

- Встречались как-то… Слушай, Альфред, - Сидоров решил поменять тему разговора. - Может быть, на ТЫ меня называть будешь? Не на столько уж я тебя старше, чтобы ты меня на ВЫ, да еще по имени-отчеству величал. Ты с какого года?

- С семьдесят второго. В январе тридцать три исполнилось. Пятого января… Возраст Иисуса Христа!

- Вот видишь! А я с шестьдесят третьего. Февральский. Девять лет разницы, меньше даже. Кроме того, мы с тобой почти родственники. На одной бабе женаты были. Молочные братья, можно сказать.

- Хорошо, - согласился Альфред. - Иду на ТЫ! - Как-то он резко опьянел. - Буду звать тебя Алексеем… Или братом… А ты не сердишься на меня за Катеньку? На то, что я…, ну…, на твое место…? Что Катенька…, что мы с ней…

- Не сержусь. Чего нам теперь-то враждовать, когда Катерины нет?

- Нет, - пьяно подтвердил Альфред. - Нет ее больше… Нет бо-о-льше моей…нашей Катеньки… Катенька, она знаешь, какая бы-была? Знаешь, конечно… Она хо-о-рошая бы-была… Умная и работать лю-у-била… А еще она ве-е-селая бы-была, шутила часто… Пархома как-то назвала г-г-господином Пархоменко. А он ду-у-рак дураком, возмущается, говорит: Моя фамилия

Па-а-рхоменков… У меня, гово-о-рит, 'В' на к-конце. А она ему: А мне все равно, что у вас на к-конце. Меня ваш конец со-о-ве-е-ршенно не ин-те-ре-сует…

- Да, нашла с кем шутки такие шутить, - пробормотал Сидоров.

Альфреда совсем развезло, он уже болтал всякие глупости, сильно заикался, плакал, а то лез обниматься с Сидоровым или грозил невидимому Пархому перегрызть горло. Потом Альфред вырубился окончательно. Сидоров перенес его из приемной-столовой в кабинет-спальню и уложил спать на свой знаменитый матрац. Под голову положил резиновую надувную подушку в розовой наволочке из плюша.

Альфред вдруг очнулся и, пьяно посмотрев на Сидорова, сказал:

- Один из этих подонков перед тем, как Катеньке горло перерезать скотч с ее рта сорвал и спросил: 'Ну, что, сука, уяснила теперь, что у Пархома на конце?'. А она отвернулась от него и сказала тихо:

'Прости меня, папочка…'. Почему она так сказала?

- Не знаю. Спи.

- Я тоже не знаю, - бормотал Альфред, засыпая. - Я Катенькиных родителей никогда не видел…

И я не видел, подумал Сидоров.

3.

Вернувшись в приемную, Сидоров не спеша, убрал остатки еды, допивать водку, не осиленную Альфредом, не стал, поставил кружку на подоконник (проснется Альфред, будет, чем ему опохмелиться), закурил и стал вспоминать Катерину и все четыре года, прожитые с нею в радости и печали.

Пожалуй, радости было больше. Да что там - гораздо больше!

У Сидорова никогда не было такой женщины. Нельзя было назвать

Катерину красавицей - нос с горбинкой, к тому же большеват, да и рот не маленький, подстрижена коротко, по-мальчишечьи. И роста не модельного - от силы метр шестьдесят, но на каблуках ничего.

Черненькая и смуглая, как мулатка. А глаза! Ах, эти черные глаза!

Темно-карие, с какой-то дрессированной искоркой и чертовщинкой. Мимо

Катерины можно было легко пройти и не заметить ее затаившейся привлекательности. Даже, если в эти черные глаза посмотреть. Они могли быть холодными и презрительными, а могли быть сияющими и призывными. А могли…

…На той вечеринке Катя была при полном параде - в черном бархатном платье, полностью закрывающем грудь, но открывающем спину, чуть ли не до самой поясницы, в туфлях на высоких каблуках-шпильках.

На правом обнаженном плече - тоненькая узорная полоска татуировки.

Из украшений - маленькая серебряная брошка на груди - эдакий паучок с крошечными циркониевыми крапинками на лапках, похожие на брошку серебряные сережки и серебряный же перстень на среднем пальце правой руки. Перстенек особенный: к нему уголком был прикреплен ажурный треугольник, имитирующий паутинку и покрывающий внешнюю сторону кисти; основание треугольника крепилось к узкому браслету, туго охватывающему запястье.

Все дамы были с кавалерами, а Катерина была одна. И Сидоров был один. Приятель Катерины, как Сидорову рассказал хозяин квартиры, перед самым праздником угодил в милицию за драку в ресторане и восьмое марта вынужден был справлять в обезьяннике, в компании бомжей и таких же, как он сам, дебоширов. А у Сидорова в данный момент вообще никого не было, он был совершенно свободен.