Осенними тропами судьбы - [15]

«Дарёнушка… — Цветанка поднялась с лавки, подошла и присела перед девушкой на корточки, с нежным беспокойством заглядывая ей в глаза. — Как же ты меня перепугала! Застыла как истукан и ни слова не молвишь… Я уж думала, так и останешься…»

На столе подрагивало пламя лучины. На устилавшей пол соломе, вспомнила Дарёна, должен был остаться пепел…

«Бабуля», — произнесла она своё первое за много часов слово.

Цветанка вздохнула, опустив глаза, накрыла руки Дарёны своими.

«Нету больше бабули… Сгорела, как вон та лучинка… Видно, чтоб нам с похоронами не хлопотать. — Новый вздох, и Цветанка добавила: — И Уголёк убежал… Не успела я его поймать: за дверь шмыгнул котишка — и поминай как звали».

Треск лучины, падение уголька в плошку с водой, торчащий в стене нож, сурово и решительно сжатые губы синеглазой подруги — всё это пугало и истязало Дарёну, било по натянутой, как кожа на барабане, душе. Сжав руки Дарёны крепче, Цветанка сказала тихо и печально:

«Нечего нам тут больше делать, родная. Ребят жалко… Ну, да соседи у нас добрые, не покинут их в беде. Завтра скарб наш соберём, я добуду какую ни на есть тележку да лошадёнку — и дёру отсюда. Только допрежь этого дело одно мне надо обделать».

При этом слове — «дело» — под сердцем у Дарёны ворохнулся шершавый комок тревоги. А Цветанка между тем заключила:

«Ну… Утро вечера мудренее, давай укладываться».

Не могла сомкнуть глаз Дарёна этой ночью. Рассудок её мучительно горел на костре отчаяния и тоски, как тело бабули, и только тёплое дыхание Цветанки чуть успокаивало, касаясь её лба. Долежав без сна до синих предутренних сумерек, Дарёна всё-таки прикрыла на мгновение веки…

«Просыпайся, моя родненькая, поднимайся, — прервал её краткое забытье грустно-ласковый голос подруги, а на плечо нежно легла знакомая лёгкая рука. — День короток, а дел невпроворот».

Печальная неизбежность грузом легла на душу. Дарёна толком не знала, почему даже не стала спорить с решением Цветанки уехать отсюда. Она поднялась с постели усталая и почти больная. Чудилось, будто подошли они к краю обрыва, а дальнейшей дороги не просматривалось. Куда они подадутся? Какую долю сыщут? Утро между тем было уже в самом разгаре, солнечное и радостное, обещая чудесный день, полный яблоневых чар.

«Ну, приберись тут, собери тёплую одёжу, утварь домашнюю, да испеки нам что-нибудь в дорогу, — наказала Цветанка, сжимая пальцы Дарёны. — К вечеру — либо, на самую крайность, к ночи — буду дома. Не тужи, голубка моя. Не пропадём… Поцелуй-ка меня крепче. Дело мне предстоит непростое».

Тревога снова пробудилась и заныла — привязчивее зубной боли. Покрывая быстрыми, как крылья бабочки, поцелуями всё лицо подруги, Дарёна пролепетала:

«Боязно мне, Цветик… О каком деле ты говоришь?»

Глядя на неё сквозь ласковый прищур, Цветанка провела рукой по её волосам и ответила:

«Должок один. Последний, да важный».

Золотоволосая воровка крепко прильнула напоследок к губам Дарёны и выскользнула из дома.

Полусумрачное пространство кабака шло кругом и раскачивалось. Пьяные рожи вокруг были похожи одна на другую, даже приятелей своих Ярилко с трудом среди них признавал. В нём сидело уже три кружки[5] крепкой браги.

Мужичонка совсем нищенского вида — по всему видно, горький пьяница — топал по дощатому полу чёрными босыми пятками, хлопал себя по бёдрам и коленям, горланя:

Старая старуха,

Слепа, тугоуха,

Зелена мне дай винца,

Да употчуй молодца!

А не дашь мне бражки —

Съезжу по баклажке!

Как по морде двину —

Ляжешь в домовину!

Вари, бабка, зелье,

Внукам на веселье!

Веселиться хорошо —

Тяжело похмелье!

Хряпнем чарочку винца:

Брюхо — будто бочка!

На закуску — огурца,

Склизкого грибочка!

Ох ты, бабка моя,

Бабка-винокурка,

И с кривым ты костылём

Скачешь, как каурка!

Тра-та-та, лепота,

Далеко ли, близко —

Упилися молодцы

До свиного визга!

Тошно стало у Ярилко внутри. Песня про старуху взбаламутила кишки, вспомнились слепые глаза той бабки и тёмная струйка из-под её головы. Брага запросилась наружу с обоих концов. Хитроглазый кабатчик с молодцевато закрученными усами ласково подморгнул:

«Довольно с тебя, Ярилушко. Шёл бы ты до дома, а?»

Это была здравая мысль. Долбанув кулаком по стойке, Ярилко шатко побрёл к выходу. Дверь так и гуляла, так и крутилась перед глазами, не желая стоять на месте. Как в неё попасть? Постояв и прицелившись, парень снова двинулся вперёд… Что-то твёрдое врезало ему по лбу. Ярилко зарычал, но винить было некого, разве что собственные лишние возлияния и дверной косяк. Грязно ругнувшись, он кое-как вывалился на улицу. Поздний весенний вечер, медово-тёплое солнце, густой аромат цветущих яблонь…

«Шагая» руками по бревенчатой стене кабака, а ногами упираясь в шальную, неустойчивую землю, Ярилко отполз за угол. Тот будто нарочно был густо обсажен кустами боярышника — как раз для той цели, ради которой вор и вышел на свежий воздух. Одной рукой держась за стену, он согнулся пополам, и из его рта хлынула пахнущая квасиной жижа. И закуска — копчёное мясо — тоже не удержалась… После облегчения желудка настал черёд мочевого пузыря. Развязав мотню, Ярилко блаженно расслабился. Зажурчало, потекло.