Осенние мухи. Дело Курилова - [25]

Глава X

На следующий день приехал Лангенберг, и Курилов приказал позвать меня.

Лангенберг был высокий немец, блондин с жесткой квадратной бородой, в его холодных глазах светились ирония и ум. Пациент нервно вздрагивал, когда Лангенберг прикасался к нему влажными ледяными ладонями, — я стоял в изножье кровати и все видел.

Мне показалось, что Лангенбергу это даже нравится: он ощупывал и переворачивал огромное тело больного с насмешливой ухмылкой и ничего не говорил, чем безмерно меня раздражал.

— Все хорошо, все хорошо…

— Я должен лежать?

— Несколько дней… недолго… Вы сейчас не слишком загружены работой?

— Моя работа не терпит перерывов, — недовольно ответил Курилов.

Закончив, Лангенберг отвел меня в сторону.

— Вы пальпировали пациента? — спросил он.

— Да.

— Что-то нащупали?

— Уплотнение. Границы четко обозначены, думаю, рак, — ответил я.

Лангенберг пожал плечами:

— В этом я не уверен… Опухоль безусловно есть… Если бы речь шла не о Курилове, а о каком-нибудь простом бедолаге… ein Kerl… я бы рискнул оперировать и продлил ему жизнь на энное количество лет… Но Курилов! Я не возьму на себя такую ответственность!..

— Он знает?

— Конечно, нет, какой в этом прок? Он консультировался у многих врачей, все сошлись в диагнозе и как один отказались оперировать. Курилов! — повторил он. — Вы не понимаете, вы не знаете этой страны, молодой человек!

Он сделал назначения и уехал. Приступ продлился десять дней. Все это время я жил в маленькой комнатке рядом со спальней, чтобы больной мог в любой момент позвать меня. В этой части дома то и дело появлялись секретари и министерские чиновники с папками бумаг и письмами. Я наблюдал, с каким трепетом они ждут своей очереди перед закрытой дверью, переговариваясь вполголоса:

— Как он сегодня настроен?

Один из служащих, чаще других посещавший министра, торопливо крестился, прежде чем войти. Этот пожилой человек держался с достоинством, но не мог скрыть страх. Курилов был вежлив и учтив, но говорил с подчиненными холодно и коротко. В те редкие мгновения, когда министр терял терпение, его голос становился хриплым, он выкрикивал ругательства, потом вдруг умолкал и приказывал, с усталым вздохом:

— Вон!.. Убирайтесь к черту!..

Однажды я стал свидетелем удивившей меня сцены. Маргарита Эдуардовна шла к мужу и столкнулась на пороге его комнаты с дамой, которую я не раз видел в доме, но имени ее не знал. Ей всегда выказывали необычайную почтительность. Женщина была некрасива, но бледное лицо привлекало тонкостью черт и печалью в глазах. Она была одета в простое серое шерстяное платье с жестким стоячим воротничком и украшенными кружевом манжетами. Величественная осанка, уложенные волной надо лбом седеющие волосы и крупные зубы делали ее облик странным и незабываемым.

Мне показалось, что жена Курилова ужасно смутилась, она даже не сразу присела в неуклюжем реверансе. Гостья подняла брови и одарила ее насмешливой улыбкой.

— Его превосходительство поправляется? — спросила она.

— Моему мужу лучше, ваша светлость…

После секундной паузы посетительница вошла к Курилову, а Маргарита Эдуардовна отправилась к себе. Заметив меня, она пожала плечами.

— Как странно одеваются эти женщины, вы согласны? — тихо промолвила она.

Приглядевшись, я заметил, что ее глаза полны слез, а лицо осунулось и вмиг постарело.

В другой раз я застал у Курилова старика в белом летнем мундире. Это был князь Нельроде. Министр разговаривал с ним проникновенно и почтительно.

Когда я вошел, Курилов пытался сесть в подушках. Он был бледен, но улыбался.

— После, господин Легран, после… — устало сказал он.

Я показал ему ампулу.

— Оставляю вас, дорогой друг… — Гость поправил пенсне и с любопытством оглядел меня.

— Лангенберг сказал, что у вас новый врач.

— И очень умелый, — похвалил Курилов и повторил: — Ступайте, господин Легран, я за вами пришлю.

Я постепенно учился понимать Курилова, знал, как он ведет себя с подчиненными и с равными себе людьми, как общается с теми, в ком нуждается и кого уважает. Все его улыбки, все слова, которые он говорил, были предсказуемы, но, наблюдая его наедине с женой, я говорил себе, что природа человека непостижима.

Я ночевал в спальне Курилова на раскладушке рядом с его альковом. Днем дом был наполнен приглушенными звуками шагов и голосов, но к вечеру все стихало. Погода стояла холодная — так часто бывает в Петербурге в конце весны, когда на Неве вскрывается лед. Помню, как входил в комнату, где царила полная тишина, только потрескивали поленья в камине. В углу горела лампа с розовым абажуром. Маргарита Эдуардовна сидела в маленьком кресле и держала руку мужа в своей. Увидев меня, она всякий раз восклицала пронзительным, как у птицы, голосом:

— Пора? Уже одиннадцать? Время отдыхать, друг мой.

Я садился у окна с книгой, а они, мгновенно забыв обо мне, возвращались к прерванной беседе.

Я поднимал глаза и украдкой наблюдал за их лицами. На губах Курилова блуждала слабая улыбка (на этих каменных губах, меньше всего предназначенных для смеха), казалось, он готов был слушать ее вечно. Я и сам получал удовольствие. Не скажу, что эта женщина была так уж умна, но ее бессвязная, чуточку безумная манера говорить успокаивала, как монотонное журчанье ручейка или пение птицы. Умела Маргарита Эдуардовна и молчать: она замирала в неподвижной позе, карауля каждое желание мужа, как старая опытная кошка караулит мышь. В полутьме комнаты ее волосы отливали тусклым золотом, глаза казались бездонными. Иногда она издавала короткий возглас, пожимала плечами или произносила фразу с неподражаемой иронией все повидавшей в этой жизни женщины. Она часто повторяла со вздохом: «Боже, как много я таких повидала!..» — и нежно гладила руку мужа: