Осень в Ворожейке - [7]

И если не отвлекаться, если опять же говорить про Сулиана, то: все углы он посетил, в каждый закуток заглянул, всю копоть и паутину по узгам на себя собрал, но то, что искал, не нашёл. Здесь, на том же, исходном, месте, фляга стоит, но пустая… и сполоснута даже. И дело ясного яснее: силы потусторонние тут ни при чём. Возник виновник в воображении. И чего только не вырвалось у Сулиана в адрес заподозренной им Василисы, чего только не пожелал худого ей Сулиан, но идти к женщине и спрашивать, куда, в какую дыру запихнула она добрый остаток медовухи, и не подумал, бесполезно потому что, всё равно что к этой порожней фляге обращаться, к столбу ли этому, к любому ли. И пыль даже не стряхнув, паутину с себя не сняв, настежь калитку распахнул, от калитки сразу свернув налево, скоро, опаздывал словно, побежал Сулиан к Адашевским, об одном только и заботясь в отчаянии: старуха-то, мол, ладно, Господь с ней, старика бы живым застать. «Жив, поди, — думает Сулиан, — коли печь как ни в чём не бывало пыхтит. И там уже повертелась жэншына, и там успела», — и об этом думает Сулиан, и не думает даже, так, в мыслях мелькает, о другом безумно печётся — об облегчении душевном. И вдруг испуганно: «Да там… помри один, другая-то и не заметит!» Миновал Сулиан два пустых дома — и не взглянул на них даже, — обошёл грязь и подступил к воротам, от которых в упоминание две вереи толстых лишь и осталось, а пространство между ними поленницей берёзовых дров заставлено, а там, где калитке быть бы надлежало, проход жердь осиновая перегораживает. Не лень если и не торопишься, то сдвинуть её, жердь-то эту, можно, а к спеху-то, дак и так — нагнулся — и в ограде. Отава в ограде по щиколотку. Сам же Сулиан в августе ещё скосил, а скошенную траву Василиса корове своей унесла, так как всех всё равно молоком потчует. Дальше, во двор, пожелаешь, да не попадёшь — обрушились слеги, ботвой, листами испрелого толя, досками гнилыми путь захламило, а свет солнечный в заломе этом, как дитя, царство себе устроил и рад будто радёшенек и выбираться из него, из царства этого, не хочет. Но Сулиану попадать во двор и надобности нет, к крыльцу прямками следует. А на крыльце, на верхней ступеньке его, старуха сидит, смотрит будто на Сулиана, а глаза её словно дымом застило, и кажется, что старуха будто бы и привыкла к дыму — не щурится, а глаза у неё не слезятся. Руки у старухи на батожке — это разглядеть-то хорошо если, а с первого взгляда, дак и не руки это будто вовсе, а так, набалдашник из корневища, посох такой чудной вроде, а прямо на нём — как будто — на набалдашнике — подбородок старуха пристроила.

— Сулиан, — говорит старуха, говорит и вроде как в глаза гостю заглядывает, и говорит вроде как не потому, что узнала, а потому, что имя ей это нравится.

— Я, Фиста, я, — торопится сказать, останавливаясь перед крыльцом, Сулиан.

— Да я слышу, что ты, голубчик, так только… сказать что-нибудь. Раньше, думала, объявишься, — не глядит теперь старуха на Сулиана, мимо рук своих на батожке, на отаву, а вернее-то, дак в пустоту как бы уставилась. И легче от того Сулиану.

— А чего ты, Фиста, это так, будто ждёшь-то от меня чего? — спрашивает Сулиан, так пока и не ступая на первую ступеньку, муравку под собой подминая да по сторонам озираясь, словно всё кругом ему незнакомое.

— Да нет, Сулиан, чего мне от тебя ждать… Послушать разве, да и то… много-то ты не скажешь, не речив, трезв-то покуда, а скажешь чё, дак я и так знаю.

— Выплеснула, небось? — спрашивает, побледнев, Сулиан, а в лицо старухи и не всматривается, потому что не поймёшь ничего по лицу: морщинка не дрогнет: уткнулась незрячими глазами ниже длинной зелёного сукна юбки — в свои валенки, которые как будто и не на ногах у неё, у старухи, а так, сами по себе под юбкой, как под лавкой, будто бы стоят.

— Выплеснула-то — это вряд ли… продукт, — говорит старуха. — Спрятала, отнесла куда, дак вернее.

— А куда? — спрашивает Сулиан и удивляется своей глупости, и переводит Сулиан на другое тут же: — А ты, Фиста, почему здесь-то, на крыльце?

— А не на скамейке? — и как бы спрашивает и как бы договаривает за Сулиана Фиста, а плотное зелёное сукно её юбки при этом и не колыхнётся.

— А не на скамейке, — говорит Сулиан и думает о том, что славные онучи получились бы из этого сукна. — Тут, на крыльце-то, и солнца уж нет, за избу оно заворотило, — говорит Сулиан.

— А так… присиделась. Как муха на меду — лапки оторвать не могу… прилипла. Да всё прикидываю умом-то, встану вот, дескать, пойду, а тут и ты явишься. А на ногах-то чё, толком с тобой мне и не побеседовать.

— Ну а в избе-то?

— А посиди-ка там, милый. Усидишь ли? То и не знашь будто. Там продыхнуть же нечем — ссытса идь не стихат. А Василиса никак нонче из-под него, из-под бугая, матрасину выволочь не могла — заартачился, упрямец, да и всё тут. Ему-то оно ладно — своё, будто и не пахнет, а мне-то дак… кому другому ли…

— А он, сам-то, дома? — спрашивает Сулиан и ставит на ступеньку ногу, а спрашивает он не от ума такое-то, конечно, а лишь бы не молчать — поэтому.

— Огорчился ты, видно, Сулиан, шибко, — говорит старуха, и губы над подбородком у неё длиннее будто стали. — Дома, дома, — говорит старуха, — в избе, то где же… Летать не выучился, а ползать не по-евоному вроде, гордый, сам знашь. Один-то останется, еслив враз не приберёт Господь, дак и ничё — до печки-то да когда в кладовку за крупой и сползат — не развалится.