«Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой. - [139]

— Смелее! Вы же молодые! Вы должны петь, как настоящие мужчины! Чтобы голос ваш был слышен на краю света!

Вот это да! Это было сверх наших ожиданий! Ведь в школе учитель все время сдерживал нас. Зато в переулках нашего квартала мы отводили душу: каркали по–вороньи, ревели по–ослиному. Нам нравилось смотреть, как дерутся женщины в Рас Бейрут, особенно возле колодцев Бир аль–Кади и Бир аль–Ханра. Но интереснее всего было слушать, как они при этом ругаются, как поносят предков и проклинают потомков. Неописуемое было зрелище, когда женщина превращалась в один широко открытый изрыгающий потоки брани рот.

Деревья, росшие рядом, стояли так близко друг к другу, что казалось, они обнимаются. Их ветви, думал я, переплетаются для того, чтобы цвести и плодоносить по весне, а зимой — вместе сопротивляться зимним бурям.

На нас волнами накатывали весенние бодрящие запахи. Малыши сидели спокойно, внимая не совсем приятным для них речам учителя. Иногда они вдруг сердито толкали друг друга. Но потом снова успокаивались.

— А сейчас давайте от всего сердца выразим в песне свою любовь к родине.

Учитель жестом указал на стену, протянувшуюся с юга на север на десятки метров, высотой с пятиэтажный дом. И хотя часть ее была скрыта абрикосовыми и апельсиновыми деревьями, вид у нее все равно был неприступный и грозный для любого нападения.

— Взгляните, дети мои, на эту стену. За ней сейчас томятся десятки ваших братьев, героев–сирийцев, которые попали в плен, героически сражаясь против французов в Мазре, Гуте и Алявине [108]. Там — Хасан аль–Харат, шейх Мухаммед аль–Асимар и другие. За этой стеной закованные в кандалы страдают в тесных камерах героические сыны Сирии. На них направлены штыки сенегальцев. Герои Сирии — настоящие мужчины, как ваши отцы и дяди, которые борются в этом квартале против французов. Давайте громко споем в их честь песню «Защитники Даяра» и так выразим им нашу любовь и поддержку.

То, что сказал учитель, не, было для нас новостью, мы не раз слышали об этом от родных. И наши маленькие сердца наполнялись отвагой, легендами и мечтами.

Абдель Лятыф стал вдохновенно отбивать такт широкой линейкой. Его лицо покраснело от волнения. Не часто приходилось нам видеть его в таком возбужденном состоянии. Казалось, что вот сейчас он подойдет к стене и будет бить ее кулаками, пока не разрушит.

Мы раскрыли пошире рты и запели что было силы, как пели сирийцы, которые шли к Мислюну [109] или наступали на войска Вейгана и Сарая.

И понеслась над садами песня грозно и мужественно, как пулеметные выстрелы, заставляя трепетать наши сердца, наполняя их героическими мечтами. Это была даже не песня, а музыкальные ритмы, шедшие из самой глубины сердец, из глубины душ не детей, а мужчин, решительно идущих в бой. Наверно, все красивые девушки в этот момент побросали свои дела, и, затаив дыхание, слушали мелодичные звуки песни. Вот замелькали между цветами на балконах их лица.

И вдруг, когда песня достигла своей кульминации, мы услышали (или нам показалось) тяжелые, глухие удары о стену. Затем что–то зашумело в листве апельсинового дерева, словно среди ветвей заметалась огромная птица. Мы все подняли головы вверх и увидели на апельсиновом дереве человека — он, видно, спрыгнул со стены. Лицо его с черными усами было изможденным и бледным. Глядя на нас горящими глазами, он с ловкостью белки стал спускаться на землю.

Мы не сводили с него глаз. Учитель вначале растерялся, но затем овладел собой и спокойно ждал, когда человек слезет с дерева. Это был высокий кареглазый мужчина с мужественным, энергичным лицом. Он улыбнулся нам и быстро спрятался в гущу лимонных деревьев.

Мы не могли прийти в себя от изумления. Учитель подозвал меня и сказал вполголоса:

— Ты, Шабан, хорошо знаешь здесь все закоулки. Проводи этого человека до парка Санаи. Смотри только, иди тихими улицами. Ни с кем не заговаривай и никому не отвечай.

Я заметил какое–то особое выражение во взгляде учителя, у губ его пролегла упрямая складка.

— Это первое поручение родины тебе, Шабан! Смотри не оплошай! Иди!

Я понимал, что у учителя нет другого, выхода. Он не мог сам проводить человека, бежавшего из тюрьмы, ибо был хорошо известен в нашем квартале.

Итак, я отправился в путь.

Я шел растерянный и встревоженный. Мне было страшно. Но стоило вспомнить тайную тропу, по которой шли революционеры, тропу с переплетенными колючими стеблями кактусов по обеим сторонам, тутовыми деревьями с их белыми сучьями и блестящими зелеными кронами, и страх прошел.

…Как прелестное личико маленькой соседки, как важная тайна, как светлый ручеек с разноцветными рыбками остался этот путь в моей памяти, в моем сердце, путь революционеров, бежавших из неволи. Он начинался возле тюрьмы Кальа и пролегал по узким тропинкам, крестьянским садам, где не могли бы пройти ни сенегальцы, ни французы, ни даже многие жители нашего квартала. До сих пор вспоминаю я этот путь с его деревьями, лавчонками, хижинами и садами…

Мужчина в своей тюремной одежде, брюках и рубашке цвета хаки шел следом за мной. Нам нужно было пересечь шоссе — в самом начале, а потом начинались переулки и сады. Убедившись, что путь свободен, я сделал знак мужчине, он перешел шоссе, и мы пошли вдоль зарослей кактусов.