«Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой. - [141]

По спине у меня стекал пот. Горячий ветер, принесший первую летнюю пыль, шелестел в листве деревьев. С некоторого расстояния за нами наблюдала кучка студентов в узких брюках и остроносых туфлях. Они принужденно хихикали, пытаясь как–то снять усиливающуюся напряженность.

Директор постоял молча, словно оглушенный. Потом спросил меня:

— Чаттерджи, видите?

— Вижу, сэр, — резко бросил я.

По правде сказать, мне это действовало на нервы. Ведь без очков он не мог прочесть ни единого слова. Так чего ж он стоит, как марионетка, и оба мы вынуждены жариться на солнце под смех все растущей толпы студентов?

— Видите? — снова спросил директор. Он был совсем старый и частенько повторялся, сразу же забывая, что сказал.

— Вижу, — ответил я.

— Прочтите мне вслух.

Вот ведь до чего ленив: очки торчат у него из кармана, но он не дает себе труда их вынуть. И я прочел требования студентов вслух.

В общем и целом требования были нелепые; одни просто смешные, а другие еще и полны угроз, да к тому же все написаны безграмотно. Я стал читать их по порядку и вскоре заметил, что директор осторожно растирает себе грудь. Такое мне случалось видеть и прежде; на педагогических советах или в случае прибытия каких–нибудь особо важных персон — словом, в напряженной обстановке. Дочитав предпоследнее требование, я замешкался.

— Это все? — настойчиво спросил директор.

— Есть еще одно, последнее.

— Прочтите.

— Оно может вам не понравиться.

— Как будто мне нравится всё остальное! Прочтите.

— Там говорится: долой директора — старого филина!

Продолжая потирать грудь, он заковылял к своему кабинету. Я пошел за ним.

Мне надо было срочно поговорить с директором о нашем ежегодном Дне спорта. Я отвечал за его проведение, а судя по всему, он явно был под угрозой срыва. Утром директор сказал мне, чтобы я поймал его сразу после ленча. Забавно как–то: он имел обыкновение говорить людям, порой нескольким одновременно, что поймать его можно в такой–то и такой–то час, словно он не директор колледжа, не существо из плоти и крови, а мираж, призрак и может исчезнуть, если его не схватить в нужный момент.

— Мерзопакостно, — пробормотал он, тяжело опускаясь в кресло. Это было его излюбленное словцо.

Увидев, что я вошел за ним следом, он удивился.

— Вы уже? — спросил он.

— Что — уже?

— Стерли с доски? Ведь я вам велел стереть, верно?

— А какой смысл? Только шум поднимать. До каникул осталась неделя. Пусть все уляжется само собой.

— Так не годится, — объявил директор. — Если вы не хотите, я пойду и сотру сам.

— А если поднимется шум?

— Я их утихомирю.

Я вышел, проклиная жару. И зачем это ему нужно? Конечно, я мог бы и не пойти, но у меня не хватило духу отказать старому человеку, к которому, должен признаться, я питал странную, чуть насмешливую симпатию.

Едва я взялся за тряпку, как откуда–то из–за желтых колонн неожиданно возник председатель студенческого союза — коротышка по имени Чиру Панди.

— Не трогайте, сэр, — объявил Чиру своим хриплым, надтреснутым голосом.

— Убирайтесь к черту! — ответил я и принялся стирать с доски.

Должен сказать, что я очень молод, — мне всего двадцать три, — и сложения весьма крепкого. Два года я преподаю в этом колледже английский. Я не прочь пошутить со студентами, и, в общем–то, они меня любят. Но в ту минуту жара и неотвязная мысль о Дне спора меня доконали.

— Не вытирайте наши священные требования!

Эту не очень грамотную английскую фразу Чиру выкрикнул во весь голос. Английским он владел плохо, но к преподавателям неизменно обращался на этом трудном для него языке.

— Я только выполняю приказ, — ответил я, продолжая стирать с доски.

— Чей?

— Директора.

— Ха! — бросил Чиру, и на мгновение я испугался: вдруг он в меня плюнет? — Кто это слушается директора?

— Для меня он начальство, хоть вы его своим начальством и не считаете.

— Будет большой шум.

— А директор сказал — он вас утихомирит.

Тут Панди шагнул ко мне и попытался вырвать у меня из рук тряпку.

— Попробуйте еще раз, и я проломлю вам голову, — пообещал я.

Он удивленно воззрился на меня. Я кончил стирать с доски и направился в кабинет директора, обронив через плечо:

— Прежде чем затевать эту заваруху с требованиями, вы бы, Чиру, хоть выучились грамотно их писать.

К моему удивлению, директор дремал. Ему уже было лет шестьдесят пять или семьдесят, а может, и больше. Степень бакалавра гуманитарных наук (кажется, географии или чего–то в этом роде) он получил еще в двадцатых годах — сразу после войны, как он почему–то выражался. Что он делал последующие сорок с лишним лет, мне неизвестно — знаю только, что он, в том или ином качестве, неизменно участвовал «в обучении подрастающего поколения» (еще одно излюбленное его выражение). Что ж, если и так, то за те два года, которые я его знал, особенно похвастать ему было нечем. Могу сказать точно, что ни малейшего проблеска педагогического дарования я у него не обнаружил. Впрочем, как я уже отметил, все мы питали к нему известную долю нежности — так относишься, скажем, к своему дедушке, который уже начисто позабыл к своему дедушке, который уже начисто позабыл собственное имя.

Он дремал в кресле, склонив голову на плечо. Его белые, словно хлопок, волосы были такие реденькие что сквозь них просвечивала шоколадная кожа. Сморщенные, тонкие, как облатки, веки с жалкими остатками ресниц, некогда густых и длинных, прикрывали потухшие от времени глаза. Из–за зубного протеза челюсть его, даже во сне, казалась угловатой и неподвижной: можно было подумать, что она состоит из железных пластинок и наугольников, а не из костей и мышц, как у других людей. Руки его лежали на коленях, и на плотно сомкнутых губах белела, словно у спящего младенца, ниточка засохшей слюны.