«Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой. - [138]

Решето и сито были для них вроде джинна — их не видел никто, кроме тех, кто, как мой дед, смотрел на мир добрым взглядом.

Без преувеличения можно сказать, что только скала Ар–Роша не была пропущена через решето и сито, да и то потому, что на ней не было не только пыли, но даже травы и птичьего помета.

И сегодня, если вы окажетесь в Рас Бейруте и пройдете по тем улицам, где еще осталось немного пыли, смоковниц, кактусов, хны, вы непременно увидите двух или трех моих дядей с решетами и ситами в современных противогазах.

«Люди Рас Бейрута не умрут, а если и умрут, то не исчезнут». Это изречение, высеченное рукой мясника Мустафы Абу Шахита, до сих пор сохранилось на двери одного из домов нашего квартала.

А вчера мой дядя Ибрагим сказал:

— Этот непоседливый, вертлявый Шабан потерял пять кыршей в Триполи или Сайде. Давайте поедем туда и просеем оба этих города. Только надо учредить там что–то вроде бюро паломников на тот случай, если мы приедем в Триполи ни с чем.

Этот вопрос до сих пор обсуждается во всех уголках дома моего дедушки.

И песня зазвучала во всю силу

На пути в Сирию для тебя посажены розы.

Народная песня

В то весеннее утро мы сидели на школьной циновке под цветущим абрикосовым деревом, росшим у высокой стены. Солнце ярко светило, на земле лежали тени деревьев, и от этого на сердце становилось немного веселее. Наш учитель был не только хорошим преподавателем, но и прекрасным воспитателем, поэтому он без всякой опаски вывел нас из школы на берег голубого моря, окаймленный высокими утесами и инжирными деревьями Мы старались не ссориться с учителем, потому что он не был жестоким, не делал подлостей, наоборот, терпеливо сносил наши проделки и жалел нас. Когда мы приносили в класс ящерицу и пускали ее под ноги малышам, учитель принимался отечески увещеватъ нас, словно мы были не учениками, а по меньшей мере эмирами или старостами квартала. Абдель Лятыф, так звали учителя, разговаривал с нами ровным, спокойным голосом, казалось, рождавшимся под его округлыми щеками и выходившим наружу из розовых губ, почти никогда не расстававшихся со свистком.

Учитель всегда ходил в одном и том же темно–синем костюме, и этот костюм как бы стал его неотъемлемой частью.

Итак, в то утро все три класса расположились, как это обычно бывало весной, возле тюрьмы Аль–Кальа, но почему–то на новом месте — под абрикосовым деревом. Нас окружали зеленые холмы с волнующейся под легким утренним ветерком созревавшей пшеницей. На готовы нам сыпались с деревьев, росших до самого побережья, белые, красные и желтые лепестки цветов. Из садов доносился аромат апельсинов.

Выходя за пределы школы в Рас Бейрут, ученики обычно располагались на большой циновке, но делились не по классам, а просто на три смешанные группы. У старших учеников были кувшин и бак, у средних — молитвенный коврик, у младших — ягненок директора, точнее, ягненок директорской жены. Этот ягненок бывал особенно добродушным, когда ему нравилась еда и когда ему хорошо чесали спину.

Мы то разбегались, то снова собирались вместе, пели песни, по свистку повторяли молитвы. По свистку же прекращали потасовки.

Мне было в то время не то восемь, не то девять лет, я учился в старшей группе. Учитель отдал в мое распоряжение кувшин и бак и велел мне поить младших. Меня звали Шабан, но малышня, окружавшая меня, дружно называли меня «Сабан». И вот в это самое утро после того, как я напоил малышей и вознес благодарственную молитву аллаху за то, что не разбил кувшин, нас собрал учитель, подождал, пока утихнет шум, и сказал своим обычным спокойным голосом нам, которые жадно смотрели ему в рот:

— Сегодня, дети мои, мы начнем чтение святого Корана, а потом будем петь патриотические песни. Но прежде я хочу кое–что вам разъяснить. Слушайте внимательно.

Полсотни детей, самому младшему из которых было пять лет, а самому старшему — десять, расположившись на циновке, притихли и внимали учителю.

А учитель, надув щеки, дал короткий, требовательный, переливчатый свисток и повторил:

— Прошу вас слушать внимательно! — Потом сделал паузу и продолжал: — Прислушайтесь, дети мои, к деревьям — они поют! Птицы на деревьях тоже поют. Шумит море вдоль Шавранского побережья и возле скал Ар–Роша. Оно поет свою песню, радостную и торжественную. А слышите вы, как шумит ветер, играя листьями пальмы в саду? Вся природа поет.

Вдруг из средней группы донесся звук, похожий на лай: какой–то озорник дул в травинку, зажатую между пальцами. Учитель сердито бросил ему:

— Негодник! — И продолжал: — Итак, дети, вся природа поет в это великолепное утро, поет песни и гимны! И вы тоже должны петь. — Голос его зазвучал громче, звонче. — Вы не в школе и можете не бояться, что задрожат стены или придут жаловаться соседи.

Он помолчал, чтобы справиться с охватившим его волнением, и произнес:

— Это я и хотел сказать вам, прежде чем начать урок пения. Ведь бывает, что вы поете чересчур медленно, вяло, навеваете своим пением дремоту не только друг на друга, но даже на ягненка госпожи Самиры.

Он посмотрел на нас из–под темных очков и сказал таким тоном, словно звал в бой: