Осень на краю - [30]

Период решительных боевых действий – конец четверти или трети.

Генеральное сражение – годовые экзамены.

Карта военных действий – расписание уроков.

Объявление о мобилизации – расписание экзаменов.

Сношение между армиями – разговор во время урока.

Официальный орган неприятеля – кондуит.

Главная квартира неприятеля – учительская.

Новобранцы – ученики начальных классов.

Ветераны – ученики выпускных классов.

Демобилизация – окончание гимназии.

Частичный успех неприятеля с захватом в плен – оставление после уроков.

Лагерь военнопленных – гимназический карцер.

Наблюдательный пункт неприятеля – кафедра.

Ураганный огонь противника – беспощадное становление «единиц».

Проредить ряды армии – не допустить кого-то к экзаменам.

Неустойчивые бойцы – неуспевающие.

Тылы наших армий – «камчатка», задние парты.

Передовые рубежи, передовая линия окопов – передние парты.

Снайпер – отличник.

Стычка с неприятелем – ответ с места.

Грубое нарушение нейтралитета – неожиданный вызов к доске.

Беглый огонь неприятельской артиллерии – массовый опрос.

Вести дипломатические переговоры – разговаривать с учителем с целью выиграть время или потянуть до звонка.

Наступление неприятеля по всему фронту – опрос за весь курс.

Ратники второго разряда – второгодники.

Передавать подкрепление – передавать сдувалку.

Измена – ябеда.

Перебежчик – ябедник.

Сигнал к отступлению неприятеля – звонок с урока.

Затишье между боями – перемена.

Временное перемирие – каникулы.

Попытка отбить потерянные позиции – переэкзаменовка.

Капитуляция – исключение из училища».

– Мать честная! – сказал Тараканов. – Вот это да…

– А сдувалкой теперь что же, шпаргалку зовут? – удивился Охтин. – Ишь ты! В наше время такого слова не было.

– В наше тоже, – подтвердил Тараканов. – Но не в этом закавыка… Слушайте, Русанов, что же мне с вами делать?

– А что? – спросил Шурка с замиранием сердца. – Вы все еще не верите, что про Вильгельмов я писал?

– В том-то и штука, что верю… – сердито сказал Тараканов. – Нет сомнений – писали вы! И даже верю, что именно на пенечке, одним духом. Но беда вот какого рода – гонорар я уже выплатил покойному Кандыбину, и назад его изъять, сами понимаете, не представляется возможным. К Малинину просить деньги обратно я тоже не могу идти. Как же нам поступить, а, Александр Константинович?

– Да ерунда! – махнул рукой абсолютно счастливый Шурка. – Гонорар ерунда! Хотите…

Он чуть не сказал: «Хотите, возьмите себе заметку про позиционную войну в гимназии, хотите, я вам еще сто заметок напишу… только печатайте их, только печатайте! Бесплатно!» – но осекся, потому что постеснялся: «Подумаешь, что я, шедевры пишу, что ли, так навязываться? Тоже мне, знаменитый журналист Влас Дорошевич нашелся!»

Тараканов и Охтин переглянулись.

«Небось думают – ну и наглец!» – решил Шурка и вовсе стушевался. Уходить пора, вспомнил он… Пора, а неохота!

– Поступим так, – предложил Тараканов. – Я вас возьму к себе на работу, репортером. Будете заметки писать, а я вам стану несколько переплачивать, чтобы ту сумму, ну, за Вильгельмов, покрыть постепенно. Однако на слишком высокие гонорары не рассчитывайте, понятно?

Шурка уставился на него вытаращенными глазами. Что он говорит?! Не может быть, Шурка, конечно, ослышался…

Охтин что-то сказал и протянул ему руку. Шурка руку машинально пожал, но ушам своим опять не поверил и тонким голосом переспросил:

– Что вы сказали?

– Я сказал: рад с вами познакомиться, господин Перо! – любезно повторил Охтин.

* * *

Чего-то в таком роде следовало ожидать. Глупо было надеяться, что от нее вот так просто отступятся! И тем не менее Лидия какое-то время ощущала себя в полной, блаженной безопасности… Словно птица, которая летит себе и летит, даже не подозревая, что где-то, в болотной тине, в камышах, сидит охотник с ружьецом и медленно, с гнусным наслаждением, выцеливает свободный полет, чтобы прервать его метким выстрелом… Птица падает в воду, трепеща от боли и мучительного ужаса, не понимая, что произошло, бьет крыльями по воде, вытягивает шею, раскрывает клюв в последнем усилии поймать уходящую от нее жизнь, словно она – мошка, всего лишь проворная мошка, за которой можно погнаться и схватить… Но нет, мошка-жизнь, воля, свобода уже упорхнули от нее… тинистая вода вот-вот сомкнется над шелковистой головой… И как будто этого мало судьбе, охотник, подбивший птицу, подходит к ней, хватает за горло и сворачивает голову набок. А потом пристегивает к своему ягдташу, и птица болтается на его поясе, свесив лапы и нелепо болтая скрученной головой на ставшей странно длинной шее…

Почему-то именно вот так – подстреленной птицей со свернутой шеей – представляла себя Лидия Шатилова после того, как к ней пришел сормовский рабочий Илья Матвеевич Силантьев и передал привет от доктора Туманского.

Вот уж на кого, на кого, а на Силантьева она бы в жизни не подумала, что он социалист, эсер или большевик, черт их всех разберет! До этого она видела его всего лишь раза три. Ну, от силы – четыре. Силантьев выглядел скорее как благообразный, богобоязненный крестьянин, чем как пролетарий, тем паче – пролетарий, обуреваемый жаждой свержения существующего строя. И когда после исчезновения Андрея Туманского сыскной полиции и охранке стало известно, какой на самом деле