Осень - [176]

— Ну, зачем так, Фан-вэнь? Говорил, говорил — и расплакался, — мягко уговаривал его расстроившийся Кэ-ань, пытаясь отнять от его лица руку, чтобы вытереть слезы.

— Я не буду вас ругать, — возбужденно сказал Цзюе-ин, — вы мне нравитесь.

Видя настроение Кэ-аня, Цзюе-синь понял, что оставаться им здесь уже не совсем удобно; к тому же ему самому хотелось пораньше вернуться домой. Поэтому он начал прощаться. Кэ-ань не удерживал их. Чжан Би-сю, услышав, что они собираются уходить, поднялся и приказал Сяо-чжэню принести фонарь. Тот поспешно выбежал.

Цзюе-ину уходить не хотелось, но пришлось вслед за Цзюе-синем попрощаться с дядей. Прежде чем уйти, они обменялись вежливыми фразами с Чжан Би-сю, а Цзюе-синь сказал дяде несколько успокоительных слов. Чжан Би-сю провожал их.

— Вот моя комната. Хочешь посмотреть, Цзюе-синь? — спросил он, указывая рукой, когда они вошли в среднюю комнату.

Цзюе-синь не успел ответить, как Цзюе-ин уже поспешил вставить:

— Конечно, посмотрим. — И первым прошел туда, не ожидая, что скажет Цзюе-синь. Тому пришлось последовать за ним. У дверей их ждал Сяо-чжэнь с зажженным фонарем в руке.

Комната была изящно обставлена: всюду — чистота и порядок. Только слишком сильно пахло косметикой — не было похоже на то, что здесь живет мужчина. Красочный рисунок на холсте, висевший на стене, был из дома Кэ-аня — это Цзюе-синь определил с первого взгляда. Памятуя только что имевший место разговор и видя, как любезен с ними Чжан Би-сю, Цзюе-синь почувствовал к нему нечто вроде симпатии и на прощанье сказал ему несколько одобрительных слов.

Серый попугай, сидевший на жердочке под потолком, неожиданно захлопал крыльями и закричал, встревоженный шумом шагов, разговором и светом фонаря. Чжан Би-сю поднял голову и указал на попугая:

— А он здесь еще больше научился болтать. Когда делать нечего, я с ним целый день вожусь.

Цзюе-синь что-то пробормотал и направился к выходу, лишив Цзюе-ина возможности поговорить еще.

Чжан Би-сю проводил братьев до паланкина и даже усадил.

Когда они вернулись домой и, выйдя из паланкина, направлялись к калитке, Цзюе-ин вдруг сказал с завистью:

— А у дяди губа не дура. На такую квартирку и денег не жалко.

В темноте Цзюе-синь бросил пытливый взгляд на брата, но ничего не сказал. Сейчас им владела одна мысль — обо всем рассказать Цзюе-миню.

42

Само собой разумеется, что по возвращении домой Цзюе-ин детальнейшим образом доложил отцу обо всем, что видел и слышал у Кэ-аня. Рассказывая, он так и сиял от удовольствия, но Кэ-мин все время молча хмурился и, когда сын кончил, даже не похвалил его, а, с выражением брезгливости махнув рукой, отделался односложным «иди спать». Явно раздосадованный, Цзюе-ин был вынужден уйти из комнаты отца. Он прошел всего три-четыре шага, как услышал резкий кашель.

— У самого здоровье уже никуда не годится, а туда же еще — сердится! — проворчал Цзюе-ин и успокоился при этой мысли.

Ночью пошел дождь. Острая боль в пояснице неожиданно разбудила Кэ-мина. Лежа под простыней, он при свете керосиновой лампы, проникавшем из-за полога, увидел, что жена крепко спит, и, не желая прерывать ее сон, попытался перетерпеть боль и не застонать. Но боль становилась все сильнее; к ней присоединилось раздражение, вызываемое шумом ливня за окном; от этого непрерывного шума у него гудело в голове, и, беспокойно ворочаясь, он не мог сомкнуть глаз. С него ручьями тек пот, и вскоре насквозь промокшая рубашка стала холодить тело, увеличивая боль. Он ворочался с боку на бок, но боль не утихала. Изо всех сил стиснув зубы, он кое-как терпел до утра.

На рассвете дождь стал затихать. Прокричали петухи, закаркали вороны. Кэ-мину казалось, что сердце вот-вот разорвется, и, не в силах больше терпеть, он медленно сполз с постели, накинул халат и, усевшись на кушетке, стал растирать поясницу, весь согнувшись и издавая громкие стоны. Теперь ему было безразлично, спит жена или нет.

Стоны мужа разбудили госпожу Чжан. Поспешно накинув халат, она спрыгнула с кровати и, перепуганная, подошла к мужу, чтобы легонько стукнуть его по спине. Вскоре стоны прекратились; весь пожелтевший и какой-то подавленный, он с закрытыми глазами полежал немного на кушетке и только после этого с помощью жены медленно добрался до кровати.

Когда он улегся, госпожа Чжан уже было решила, что муж спокойно уснет, но через несколько минут снова послышались стоны. Это давала себя знать поясница. Но теперь он уже был не в силах терпеть. Насмерть перепуганная госпожа Чжан не знала, что делать. Наконец она решила позвать Цуй-хуань, которая спала в комнате Шу-ин, и послать ее за служанками, спавшими на заднем дворе, чтобы они нагрели воды и заварили чай. Кроме того, Цуй-хуань должна была сходить за Цзюе-синем. После того как Цуй-хуань ушла, госпожа Чжан почувствовала себя спокойнее.

Когда пришел Цзюе-синь, Кэ-мин уже спал глубоким сном. Цзюе-синь просидел около часа, но, видя, что дядя не просыпается, успокоился и пошел к себе. В гуйтане ему никто не встретился; лишь у черного хода мелькнула какая-то женская фигура. Кругом стояла тишина; воробьи только начинали свои. споры на коньке крыши. В мокрой черепице отражались солнечные лучи. Внутренний дворик был напоен утренней свежестью. Два коричных дерева тянули свои куполообразные вершины вверх, стремясь вобрать в себя утреннее солнце. Почувствовав их еле уловимый аромат, Цзюе-синь невольно поднял голову — на фоне густой зелени тут и там уже можно было различить оранжевые точки. «Скоро середина осени», — грустно подумал Цзюе-синь. Он вышел через маленькую дверь и окинул взглядом дворик: истопник с двумя ведрами воды, переваливаясь, поднимался по ступенькам кухни, оставляя мокрые следы. «А Шу-чжэнь уже не воскреснет!» — с горечью подумал Цзюе-синь и, нахмурившись, опустив голову, пошел дальше. Из комнаты Шу-хуа, когда он проходил под ее окнами, до него донеслись тихие голоса — Шу-хуа читала по-английски, Цинь поправляла ей произношение; что-то весело сказала Юнь. Эти молодые, не тронутые печалью голоса, казалось, притягивали к себе, и Цзюе-синь тихо стоял под окном, прислушиваясь, эти голоса олицетворяли собой все живое, действенное, чистое и свежее в большом доме. Эти звуки постепенно развеяли его необъяснимую грусть, и он неожиданно ощутил, что только эти молодые существа имеют силы и право жить. Это — их эпоха! И снова грусть сменилась успокоением.