Осень без любви - [15]

Приходит как-то милиционер-инвалид, без рук, сам весь израненный и по комнатам смотрит. Я спрашиваю, мол, чего такое стряслось, чего вы высматриваете? Он в ответ: «Ремонт вашему дому будут делать. Вас хотят переселить в общежитие». Я, конечно, обрадовалась. Говорю: «Слава те господи, проняло начальство, сколько лет живем, никто не ремонтировал дом. Вот уж с потолка в дождь текеть, и стены все потрескались». Ходит милиционер, смотрит и на стене фотокарточку сыновей моих увидел, вон ту, ты ее знаешь.

Старуха показала на стену, где среди многих фотографий в общей раме под стеклом была маленькая потрескавшаяся фотокарточка ее сыновей. Стоят они у «Т-34», обнявшись по-братски, такие молодые и красивые, смеются. Танкошлемы лежат на гусенице, гимнастерки расстегнуты, волосы взъерошены, на груди у каждого поблескивает по ордену.

— Больше-то я от них ни фотокарточки, ни писем не получала. Это была первая и последняя. Он увидел и спрашивает: «Что это, бабка, за ребята?» Я говорю: «Сыновья мои, только что прислали с фронта». Сама от радости заплакала: «Живы сыночки мои, живы!» Тогда были еще живы. Милиционер-то тут и говорит: «Ты, мать, поостерегись этого Кизимова. Я мельком слышал, как они с объездчиком договаривались под предлогом ремонта выселить тебя отсюда в общежитие. В дом потом заселится объездчик — закадычный дружок Кизимова. Он давно сюда метит. Ты, говорит, ни на какой ремонт не соглашайся и не переезжай, а силком они не выгонят. Только уж не промолвись, что я тебя предупредил, а то они меня со службы сживут, куда я потом, инвалид, подамся?»

Через некоторое время приходит сам Кизимов с объездчиком и тоже квартиру рассматривают. Кизимов говорит, мол, здесь большой ремонт надо делать, а комнаты так хорошие. Я говорю: «Милости просим, делайте». А он: «Тебе, бабка, с дочерью придется в другое место переехать. Мы ремонт произведем, потом назад вселишься». Я говорю: «Уезжать отсюда я не уеду. Делайте ремонт пока в одной комнате, а мы поживем в другой, потом наоборот». Кизимов говорят, мол, так никак нельзя, это против правил. Стали они меня вдвоем уговаривать, а я ни в какую. Я, где надо, тоже настырная бываю. Потом начали грозиться, мол, насильно выселим, на улицу, как собаку, выбросим, что двоим такую площадь нельзя занимать, слишком жирно по военным временам; что и мой муж незаконно этот дом получил; и что давно пора нас вообще из совхоза выслать, поскольку муж на службе что-то плохое совершил и помер, чтобы избежать ответственности; и, мол, ты сама воровка, государственное зерно и материалы ценные крала. Тут и я загорелась. Схватила топор и на них. Кричу: «Мужа моего грязью обливаете, который жизнь в труде отдал, который за труд орден имел? Вы, кобели, — кричу, — за бабами тут бегаете, а мои сыновья кровь на фронте льют. Порублю вас и поеду к самому товарищу Сталину, расскажу все, как вы тут над людьми измываетесь, и пусть потом он меня судит». Гляжу, они задом-задом пятятся и потом ходу. С тех пор в доме и не появлялись.

Сидела старуха с внуком за столом на кухне, у окна. День на дворе был пасмурным, ветреным. От того, что небо затянуло тучами, в комнатах кажется темно.

Тут еще старая яблоня под окном не пропускала свет. Старуха давно ее хотела срубить, дерево уж лет пять ничего не родило, да жалко было: летом в жаркие солнечные дни от яблони тень падала прямо в комнату.

Рассказывала теперь старуха спокойно, тихо, и слова ее заплывали в душу к внуку. Временами она замолкала, в мыслях уходила куда-то, глаза влажнели, и долго сидела неподвижно, положив руки на колени. Сколько раз она вспоминала пережитое, сколько раз бессонными одинокими ночами она возвращалась в трудные военные годы. Она знала, почему память уводила ее туда, почему не вела к свежему роднику молодости — знала и не обижалась на свою память. В том, уж несуществующем, но живущем в ее памяти военном времени видела себя, какая была и какая есть; видела в тех тяжелых годах не только всю свою жизнь, жизнь дочери и сыновей, но и жизнь своей бабушки и матери, которые не дожили до войны. И их жизнь была отдана тому времени. Это через то время она постигла главную истину: горе людей не унижает, а возвеличивает, что пережитое народом должно остаться в крови внуков и правнуков.

— Так вот и барствовал этот Кизимов. Потом вовсе распоясался и в открытую безобразничать начал. Бывало, ни девкам, ни женщинам проходу не давал. Какая приглянется, так и все, не упустит. Одной муки со склада выпишет, другой из леса велит дров привезти, третьей полегче работу пообещает — нужда многих баб совестью поступиться заставляла, четвертую-то вовсе силой возьмет. Бабы-то от тяжелой работы и недоедания обессиливали, а он что, не перерабатывал и из продуктов все со склада тянул.

Тут одна учительница из города приехала, молодая такая, красивая, спасу нет. Вот и стал он ее добиваться. Прохода бедной женщине не давал. Она гордая была. Он давай ей пакости всякие подстраивать, стал грозиться, что ее посадят, мол, она не так уроки ведет, не тому детей учит. Довел он ее до того, что решила она на себя руки наложить. Бабы видели, как учителка петлю веревочную в школьном сарае прилаживала, так не дали ей грех над собой совершить. Тут, на счастье, муж ее с фронта на побывку приехал. Красивый парень, офицер, с орденами и с револьвером. Учительница мужу все и рассказала. Тот горячий был, выхватил револьвер и к Кизимову в дом. «Ты, — говорит, — сволочь, над народом измываешься, я те научу народ уважать и любить! Мы там кровь льем, а ты тут, в тылу, окопался и нас в самое сердце ранишь!» Кизимов в одних кальсонах в окно выскочил. Как он его не пристрелил, просто чудо.