И тогда она выходила из дома одна, наслаждаясь сутолокой города с болью, наблюдая пристально все вокруг: дороги сплошь в солнечной пыли, людей, снующих туда-сюда. Что-то тормозило ее немедленный интерес к вещам, и, с усилием, искала она по далям происходящее и сущее, совершая длинные и бесплодные прогулки, с которых возвращалась обессиленная… «Матеус! — кричала раздраженно. — Матеус! Иди сюда!..»
…И долго после того, как Матеус уже погрузился в глухоту, она все ждала ответа, а дом был в полутени и аккуратно прибран. «Матеус! — приказывала она и останавливалась растерянная, задавленная неподвижностью комнат, погруженная в ту реальность, из какой она могла вырваться только резким броском: — Матеус!!!»
Вскоре, однако, стало казаться, что подобное положение вещей существовало всегда, и дом окунулся в полумрак, обычный для этих щедрых месяцев зимы. Заливались асфальтом дороги перед нашествием дождей, зажигались огни в окнах раньше обычного, двери, отворяясь и затворяясь, хлопали резко. «Матеус… — кричала она из одной комнаты в другую: — Какой сегодня день? — И своим собственным голосом отзывалась: — Вторник».
Тогда-то и родился портрет, который позднее так заинтересует ее детей.
В ту эпоху она была действительно на подъеме.
Она села, напряженно вытянув шею, взгляд помутился от волнения, фотограф бросил клич: «Улыбайтесь!» — вспышка магния, и свет зажегся. «Готово», — сказал фотограф, и лицо и стан тотчас увяли.
Через несколько дней она пошла за фотографией. Вот она, эта женщина, такая узнаваемая, такая непреклонная. Говорит ли о чем-нибудь это лицо? О мысли, напряженной, как эта шея? Такой портрет снимают с тебя в большом городе, а Сан-Жералдо еще не стал большим городом. Это предзнаменование.
Она повесила портрет в прихожей, возле открытки с планом будущего виадука. И каждый день сметала с него пыль. Иногда, бросив свое вышивание, подбегала к портрету и долго стояла перед ним. Они смотрели друг на друга, она и портрет. Она смотрела на него с изумлением и гордостью: какой выразительный!.. Она даже почувствовала себя свободнее с тех пор, как сфотографировалась; ей казалось, что теперь она может быть тем, чем захочет.
Но с каждым разом фотография все больше отделялась от модели, и теперь она прибегала к своему портрету как к идеалу. Лицо на стене, такое величественное и гордое, обретало в мечтах, душивших ее, судьбу, в то время как она сама…
Быть может, она утонула в механическом и привычном, а портрет был уже недосягаемой гранью, высшим порядком одиночества — ее собственной историей, какую она, Лукресия Невес, проглядела, а фотограф схватил и запечатлел для потомства.
В одну из своих последних деловых поездок, вместо того чтоб оставить супругу на Базарной Улице, Матеус снял ей домик на острове, ожидая, что море вернет румянец ее щекам.
Лодка качалась, борясь с волнами, какие неразыгравшаяся буря полнила гневом и пеной.
Бледная от тошноты, Лукресия жмурила глаза, пытаясь разглядеть вдалеке землю, которая ускользала. Но едва вышла на берег, как какая-то радость стала рождаться вместе с шагами, тонувшими в песке пляжа. Вскоре достигла она центра маленького морского городка, во главе свиты из лодочника и служанки.
Еще раньше, чем села в тележку, она заметила вывеску доктора Лукаса, которая представляла, в глазах Матеуса, гарантию здоровья Лукресии, действительно похудевшей.
Садясь в тележку, она постаралась хорошенько запомнить дом, где сможет найти врача, если понадобится. К ее удивлению, вместо того чтоб ощутить сердцем всего лишь безопасность, она вздрогнула, словно проснувшись от воспоминания о какой-то силе… — мощи?.. Она дала приказ трогаться.
Лошади попались спотыкливые, вдруг круто брали поперек тропинки, но вскоре пошли ровно, вздев головы, — а она хотела, чтоб они летели как птицы.
Надломленная неведомым стремлением, она даже сдернула шляпу, и волосы, рассыпавшись, разлетелись по ветру. Что хотела она сказать этим жестом, поняли одни только деревья, и лошади бежали между ними.
Вот и деревянный домик, в тонах белых и бурых по причине сырости, затемнявшей его контуры. Зелень вокруг была опалена запахом тины, какой приносил непрерывно ветер. Лукресия вдыхала соленый воздух, осторожно втягивала ноздрями это все казавшееся ей чем-то от жизни холодной и легкой, как ручей, и напоминавшее о днях безмолвия до начала бурного роста города Сан-Жералдо.
Дом воздушной постройки на песчаной косе… Уже через несколько дней заметила она, что просыпается с белой кожей и черными ресницами, вся — светотень, настолько уже начала подражать новому пейзажу. Воробышек пролетел по комнате, из одного окна в другое. Лукресия Невес не уставала обходить крохотное свое жилище, все более поражаясь: все стало так просто, что немножко причиняло боль.
Под первым же предлогом, из-за пропажи сыра, она поругалась со служанкой и выгнала ее. И наконец — одна, с прежней своей настороженностью жития — стала она замечать каждую трещинку в дереве, и розы в саду вырастали миг за мигом на ее глазах, пока она бегала по тропинкам, вскрикивая от благодарного узнавания всего.
