Осажденный город - [39]

— Ты согласна со мной, девочка?

— Да, да, — отвечает она сдержанно, пока кислый сок сушит ей пальцы и сводит зубы, — да, да!

Но едва он бросил взгляд на апельсин, как рассмеялся, хитрец:

— Знаешь поговорку: апельсин покислей да лимон, и дух вон, — и смеялся, наемный гладиатор… И обостренность возвращалась, и каждый шип ранил. У нее ведь тоже нервы есть…

— Вечно ты со своими нервами! — но он прощал, добрый, загадочный Матеус, на засов запираясь в ванной.

Как-то ночью Лукресия всплакнула немножко, пока обессилевший боец отсыпался рядом. Ночь была покойна, приятна даже, небо в звездах. Потом и вспомнить не могла, в какой момент уснула, так внезапно явился следующий день, прибавляясь к ее богатству.

И тогда она в гневе сказала: «Я уезжаю отсюда».

В надежде, что по крайней мере в Сан-Жералдо «улица — это улица, и церковь — это церковь, а у лошадей даже бубенчики на шее», — как говаривала Ана.

С удивлением убедилась она, что этот человек не желает ничего лучшего, чем последовать за нею и прилепиться к городу жены — он, кто не принадлежал ни одному городу.

Так случилось, что через несколько дней такси увозило брачную чету по дороге назад, в предместье.

Выпрыгнув из машины, она взглянула на Сан-Жералдо — шумный какой! И люди смеются как-то пронзительно. Похоже на скрип колеса.

И внезапно дождь пал на город, теперь уже незнакомый, обволакивал его пеплом и печалью…

Она стояла со свертками в руках, и капли дождя стекали по ее лицу. Но вдруг, как подстегнутая, устремилась вверх по ступеням, швырнула пакеты на стул — штурмом взяв свою старую комнату, всю в пыли, и распахнув, подобно порыву ветра, окно веранды, чтоб глянуть наружу.

Непромокаемые плащи двигались по Базарной Улице.

И сквозь сумерки она устремила взгляд на Паственный Холм.

Черная громада подымалась, как кулак, над Сан-Жералдо. Мрачное царство лошадиного племени.

Так и осталась она у окошка, прямая, непостижимая. Она и холм глядели друг на друга в тумане дождя, разделенные далью.

— Ах!.. — вскрикнула женщина, обрадовавшись чему-то. Ей показалось, что слышит короткий перестук копыт промчавшейся мимо лошади.

Но ей понадобилось совсем мало времени, чтоб понять, что это холм отозвался на крайнее усилие ее мыслей.

Пользуясь ее отсутствием, город Сан-Жералдо продвинулся по своему пути, и многие вещи она уже не узнавала. Они не откликались больше на ее зов, привычные откликаться на другие имена.

Другие глаза, глядевшие на них, преобразовали предместье. И теперь она не замечала безделушек, хоть они и стояли по-прежнему у нее за спиной.

Присутствие служанки нарушало структуру второго этажа, чужие руки дотрагивались до чучела птички, Матеус по-царски обосновался в дешевеньком кресле Аны.

А она все откладывала минуту, когда пойдет гулять одна, чтоб забыть о нем.

— Когда я могу, то могу, а когда не могу, то не могу, таков мой девиз! — сказал Матеус как-то утром.

И так она узнавала его все больше и больше.

Она позволяла мужу вести себя за собою, словно это она была чужеземкой в Сан-Жералдо. Они выходили на прогулку вдвоем, он — высокий, крепкий в бедрах, усы густые и словно вставлен в раму, а воздух вокруг него холодной стеной, потрогать можно… она — в бантиках на платье, с какими упорно не расставалась, даже замечая, с неудовольствием, строгость нынешней моды. Шляпка с вуалью, и постоянный бег, когда поспешала за мужем, бег под вуалью.

Только когда муж умер от сердца, поняла она его размеренную силу, медлительность его шагов и манеру замирать неподвижно перед тем как сесть, не сгибая спины. Но иногда Матеус Коррейя бывал дьявольски весел, довольно потирал руки и, не раскрывая причины своей радости, восклицал:

— Лукресия, деточка, давай устроим сегодня хороший паственный день!

«Паственный…» — сказал он. Она обернулась с быстротой на слово, которое напомнило ей сны из глубины снов, когда ужас мечтанья сочился из стен и разливался в покое, а она была так счастлива.

Это он, что ли, превратил город Сан-Жералдо в скопище ресторанов? Они выходили вдвоем, она почти прыгала вокруг него, а он — немного позади, серьезный, надушенный: оглядываясь у нее за спиной на женщин, интересуясь больше теми, кто средних лет. Это Матеус, что ли, превратил обитателей предместья в существа средних лет?

Он не смущался тем, что жена замечает его жадные взгляды, но больше этого он ничего себе не позволял: остальное составляло необъятную личную жизнь такого чужеземца, как он.

Она смотрела на него через стол, зачарованно следя за каждым его движением. «Бог, Бог…»— нашептывал низкий ветер предместья Сан-Жералдо… Но второе уже на столе. Когда возвращались, было почти хорошо с ним, воздух меж миндальных деревьев был так легок, и она чувствовала благодарность, которую не знала к кому обратить, — и глядела вдаль, на Паственный Холм.

Но хоть она и торопила свои чувства, все вокруг нее смыкалось без просвета, и она была стиснута этим внезапным сопротивлением — что в конечном счете давало устойчивое равновесие, какую-то гордость жить, и даже восторг, такой всеобъемлющий, такой непроницаемый, что никакого второго измерения для него не было…