Осажденный город - [11]

И тут, всего лишь от присутствия Лукре-сии, он весь упрятался в тень, неловкий, потеряв всю свою индивидуальность. Девушка тоже дышала тихо, замерев. На пороге города Сан-Жералдо они словно обнажались, неумело, как могли. Остались такими простыми, что стали непостижны. И вместе пошли гулять по городу.

Тараканы-долгожители выползали из канав. Подземные кладовые удушали улицы запахом гнилых плодов. Но пилы в мастерских жужжали, как золотые пчелы по всему предместью, почти пустому в эти часы яркого света.

С высокой балюстрады юноша и девушка под солнечным зонтом с другой пониже склонились над предместьем, ползущим вверх и вниз по лестницам суда инквизиции.

Базарная Улица еще пахла рыбой, распроданной утром, в струях воды, стекающих в канавы, плыла чешуя да два-три повялых цветка. Пользуясь опытом детства, юноша и девушка легко пробирались между корзин, осторожно пересекали удушье возле угольных складов под вывеской «Железная Корона» и медленно брели по более узким улицам. Колбасы, подвешенные у двери лавки, пахли домашним уютом. Они вдохнули этот запах. Наконец дошли до Городских Ворот.

Склонясь над насыпью, уверились, что никакой поезд не приближается.

Ветер над рельсами дунул им в лицо. Перешли пути.

За железной дорогой квартал виделся разбросанней; возвышалось, и верно, мало домов. И вскоре они шли уже под телеграфными проводами. Воздух был чист и сух, как над солончаками, — девушка глядела на небо, придерживая шляпу, — «небо, что за вид», думала она неопределенную думу. Всматривалась в ясный вечер на камнях, на заржавелых железках, разбросанных по земле, — сухая пыль летела кругом…

Все было предметно, только виделось, будто в зеркале. На мгновенье она заколебалась, не зная, как, в сущности, существовать; но оставалась спокойной, слишком даже, и недосягаемой.

Но когда они поднялись на вершину Паственного Холма, Персей указал рукой на город внизу.

Равновесие руки над пустотой, и ветер, ветер… — его шляпа с траурным крепом улетела; он побежал за нею, когда предместье так вдруг проявило себя, унося в ветре чью-то шляпу!.. Перепрыгнул колючую проволоку, понесся дальше, раскинув руки, кусая воздух тонкими губами. Лукресия следила за ним взглядом, пока он не исчез из виду… И стала ждать, без понимания, без непонимания.

Потом задумалась как-то, замечталась: хорошо бы стоять тут одной, с собакой, чтоб было видно снизу — как знак города. Лукресия Невес нуждалась в бесчисленном множестве вещей: в клетчатой юбке и шапочке из той же ткани; в том, чтоб чувствовать (давно уж хочется), как другие смотрят на тебя в таком клетчатом убранстве, пояс блузы низко по бедрам и цветок за поясом — так одетая она взглянула бы на предместье, и то вмиг бы преобразилось. И пес рядом, обязательно. Такое она создала себе виденье. У нее не было воображения, но острое внимание к реальности вещей превращало ее почти в сомнамбулу; она нуждалась в вещах, чтоб поверить в их существование.

Персей вернулся со шляпой и, обтерев ее рукавом, взглянул на девушку, беспокойно смеясь, не умея скрыть торжество от своей победы над ветром; смеялся и озирался с беспокойством на спокойную природу мира. И проницательно подумал, что может сказать: «Похоже, что собирается дождь, да, Лукресия?» — для того лишь, чтоб снова прийти ко взаимному согласию и заставить повернуть к нему лицо девушку, так неотрывно глядящую на башню внизу. Но то была неправда: ясное небо обволакивало их и разлучало. И, надевая свою шляпу, юноша забыл, на что хотел указать.

Он повертел в воздухе рукой, но сразу же ее и отнял. Рядом лежала куча отбросов, ожидая пожога… И разговор завял. Лукресия Невес, без улыбки, смотрела перед собой.

Только воздух оставался свободен, да черные нити проводов связывали столбы снизу вверх по холму — «что за вид», — думала Лукресия, скользя взглядом снизу вверх. Птахи летали, неустанно передразнивая друг друга. Нити радиоволн рассекали тонко и чисто легкий воздух в холодке над открытым полем… а они смотрели снизу вверх. Недвижные.

Ведь возможно же понять и не сделать никакого вывода — вот что выражал глубокий взгляд юноши. И способность девушки не понимать заключала в себе ясность вещей понятных, то самое совершенство, часть какого составляли они оба: черные нити дрожали в бесцветности, а они смотрели снизу вверх, недвижные, непонятные, неизменные. «Что за вид», — подумала в который раз Лукресия Невес.

Тогда Персей наклонился вперед и уставился на рельсы внизу.

И все смягчилось под бездумным и кротким взглядом юноши, все заколебалось под ветром, и обрело жизнь в себе, без запаха, без вкуса, в незаменимой форме самих рельсов, — и холмиков щепы у них по сторонам, — и зелени, зелени полей. «Взгляни-ка, водопойня для лошадей высохла…» Оба были так медлительны, так заторможены, что видели с упорством то, из чего сделаны вещи, то, что впивалось в лицо девушки с цепкостью жука вон на том столбе. «Взгляни-ка! Жук…» Они взглянули на жука. Поморщились. Лукресия и Персей. Оба.

Персей переходил мыслью с себя на девушку и с нее на себя, махая ресницами от солнца и от упрямой мысли о любви, какую не умел почувствовать и передать. «Да и нет повода ее полюбить» — он поднял с земли камень, обтер с него пыль, доказывая свою снисходительность к вещам грязным, и Лукресия Невес взглянула на него, не поняв. «И правда, нет повода». Разве что препятствия: и одно из них то, что «больно уж она разборчива», — обвинил молодой горожанин, и только его мать, умершая год назад, поняла бы, что это было чисто мужское обвинение. Неутомимый характер Лукресии Невес тоже его настораживал. Она напоминала иностранку, все время приговаривающую: «В моей стране это так».