Осада - [11]

— Здесь немного колбасы и сала, хозяйка передает… Вы это забыли у нас, тетя Роза…

Роза отрешенным взглядом посмотрела на девушку, машинально взяла у нее сверток и вышла из ворот. В голове шумело. Ее качало из стороны в сторону, как после хорошей выпивки. Держась за ограду, она медленно шла по улице. На углу возле тумбы для афиш вынуждена была остановиться: ноги отказывались ей повиноваться. Прислонившись к тумбе, она разрыдалась.

Плакала она долго и громко. Люди проходили мимо, никому не было до нее никакого дела. Потом кто-то тронул ее за плечо.

— Предъявите документы. Что случилось?

Роза вздрогнула, глубоко вздохнула и перестала плакать. Медленно повернулась. Перед ней стояли трое, было темно, и она не видела их лиц. Все трое были в форме, вооружены автоматами.

— Мой сын… — прошептала она, чуть было не сказав «пропадет», но не смогла вымолвить этого слова и снова расплакалась.

Один из мужчин ударил себя руками по бокам.

— Простите, мадам, — в его надтреснутом голосе слышалось сочувствие, — разрешите мне, хотя и незнакомому, выразить вам свое соболезнование. — Он сделал знак своим спутникам, и все трое удалились.

Роза еще с минуту простояла у тумбы, даже не радуясь тому, что ей не пришлось предъявлять документы. «Чтоб вам ни дна ни покрышки!»

Ноги сами собой несли ее к дому. Она уже прошла добрую часть пути, как вдруг заметила, что идет не в ту сторону. Ее дом находился не на улице Мурани, а на Братиславском шоссе, в здании, отмеченном желтой звездой, да еще и к Вильмошу надо попасть. Ноги ее опять ослабли. «Может быть, я увижу его в последний раз…» Она взяла себя в руки.

3

В темной конюшне со спертым, вонючим воздухом спало почти полроты.

Балинт Эзе лежал на соломе с открытыми глазами. Вот уже третий год, как он в армии, привык и мог спать на снегу, на морозе, под открытым небом, сидя, стоя, даже при сильном огне противника. Если хотелось спать, то он не обращал внимания даже на бомбежку, а сейчас, как нарочно, сон не шел. Он тяжело сопел, ворочался с боку на бок. Вот уже неделя, как Балинт просыпался ровно в полночь и больше уже не мог уснуть, хотя на передовой и стояла тишина, слышались лишь редкие винтовочные выстрелы. Русские вроде бы затихла немного.

«Много кровушки мы им пустили…» — подумал Балинт.

Он тяжело вздохнул, больше всего ему сейчас хотелось бы уснуть, но это никак не удавалось. Не давала покоя мысль о земле. Участок земли не раз снился ему во сне, но еще больше он мечтал о нем наяву. А свободных земель сейчас могло быть очень много. Прежде всего, земли, владельцев которых загнали в гетто. Их было немного. Балинт думал над тем, можно ли еврейские земли тоже считать арендными. Если да, то ему должно достаться кое-что из земель Лихтенштейна, который арендовал две тысячи пятьсот хольдов. Было бы неплохо получить участок этой земли. А если будут давать из участка еврея Винера, занятого под кукурузу… Он скривил губы. С этим участком Винер сам еле-еле сводил концы с концами, приторговывал разным хламом, скупал яйца, занимался выделкой сырых кож.

Вспомнив это поле, Балинт невольно пожалел Винера: он был неплохим человеком, как, например, арендатор Фридман. К Винерам можно было прийти в конце лета и попросить у тети Терки меру муки до нового урожая… И она охотно давала, если у нее было.

Балинт разозлился на самого себя за свою жалость к Винеру. Они были хорошими людьми, но земля — это не добро или зло. Это — богатство, которое должно принадлежать венграм. В этом — справедливость. А уж он проследит, чтобы ему нарезали хороший участок. Свою бумагу на землю он предъявит тогда, когда скудные участки будут уже розданы самым голодным крестьянам. Наверняка сначала будут распределять самые плохие земли, а более плодородные, жирные приберегут напоследок для более зажиточных.

Впервые за все время службы в армии Балинт радовался тому, что он — солдат, и все из-за этой бумаги на землю, которой можно воспользоваться не сразу.

Вот получит он отпуск, поедет домой, осмотрится, разузнает, какие земли уже розданы, и если плохие участки уже разошлись, тогда-то он и предъявит свою бумагу господину нотариусу. А если нет, то он только объявит, что ему тоже полагается участок, документ на который он пришлет позже, а жене даст наказ, чтобы та не зевала, держала ухо востро, смотрела в оба, а когда настанет время, предъявила бы документ, но не торопилась, чтобы не всучили какую-нибудь дрянь.

Неплохо бы, конечно, получить что-нибудь из угодий Лихтенштейна, из его садов или виноградников. Да у него и луга хороши…

Земли швабов тоже неплохи. Вопрос в том, переселятся ли они обратно в Германию. За исключением одного-двух, все записали себя коренными немцами — гражданами империи. Если они все уедут, то и из их земель можно было бы кое-что получить. Хорошие у них земли, но самые лучшие все-таки у Лихтенштейна…

«Ну а теперь спать, спать…» Балинт попробовал ни о чем не думать, хотя и знал, что из этого ничего не выйдет.

Неделю назад, как раз в прошлую пятницу, он испуганно проснулся. Тогда на передовой тоже царила тишина. Он стоял в окопе возле пулемета и, облокотившись на бруствер, спал, как способен спать только солдат-фронтовик. Спать он не боялся: сам бог не заметил бы, что он спит. Русские тоже молчали. Проснувшись, он открыл глаза и украдкой ос-смотрелся. Поблизости никого не было, и он никак не мог понять, что именно нарушило его сон. По небу медленно плыли барашковые облака, сквозь которые кое-где поблескивали звезды. Балинт немного продрог. Во фляге еще сохранился глоток рома, и он его тут же выпил. Это был марочный ром, резкий, но довольно слабый.