Осада Кавказа. Воспоминания участников Кавказской войны XIX века - [4]
Уже цитированный К. Бенкендорф рассказывает в высшей степени показательный эпизод: «Однажды, в одном селении, в базарный день, возникла ссора между чеченцами и апшеронцами [солдатами Апшеронского полка. — Я. Г.], куринцы [солдаты Куринского полка. — Я. Г.] не преминули принять в ней серьезное участие. Но кому они пришли на помощь? Конечно, — не апшеронцам! „Как нам не защищать чеченцев, — говорили куринские солдаты, — они наши братья, вот уже 20 лет как мы с ними деремся!“»
Эта ситуация, многократно подтвержденная в мемуарах участников войны, совершенно уникальна. Невозможно представить себе североамериканского офицера первой половины прошлого века, надевающего индейский боевой наряд или офицера-англичанина в одежде индуса. Это был особый психологический процесс, придававший особость и всей российско-кавказской ситуации. В ходе многолетней войны возникало парадоксальное ощущение родства с противником.
«Коренные кавказцы», безжалостно выполняя свой долг завоевателей, тем не менее старались трезво оценивать поведение как собственное, так и противника.
Мелетий Яковлевич Ольшевский, закончивший службу генералом от инфантерии, занимавший различные высокие должности в Кавказском корпусе в 1840–1850-е годы, писал: «Чеченцев, как своих врагов, мы старались всеми мерами унижать и даже их достоинства обращать в недостатки. Мы считали их народом до крайности непостоянным, легковерным, коварным и вероломным, потому, что они не хотели исполнять наших требований, не сообразных с их понятиями, нравами, обычаями и образом жизни. Мы их так порочили потому только, что они не хотели плясать по нашей дудке, звуки которой были для них слишком жестки и оглушительны. Чеченцы обвинялись нами в легковерии и непостоянстве за то, что они отрекались от своих обещаний и даже изменяли нам. Да были ли ясно истолкованы наши требования и были ли поняты ими как следовало? В свою очередь, не имели ли права чеченцы обвинять нас за то, что мы, русские, сами были нарушителями заключаемых с ними условий. Чеченцы укорялись нами в коварстве и вероломстве, доходивших до измены. Но имели ли мы право укорять целый народ за такие действия, о которых мы трактовали не со всем чеченским населением, а с десятком чеченцев, не бывших ни представителями, ни депутатами».
Ольшевский писал свои воспоминания уже закончив кавказскую службу и трезво оценивая ее уроки. Но тем не менее это признание возможной правоты противника, правомочности разных подходов к ситуации — важнейший элемент миропредставления «кавказцев», который постепенно становился все более весомым и в эпоху Барятинского в значительной степени определил гибкость его политики и конечный успех.
Мир Кавказской войны был миром резких контрастов. Уважение к противнику и парадоксальное ощущение боевого родства с ним соседствовало с хладнокровной жестокостью. Один из мемуаристов — В. Доливо-Добровольский-Евдокимов, воевавший под командованием известного кавказского генерала князя Аргутинского-Долгорукова, описывает стиль судопроизводства князя: «После победы настали дни кары для виновных; еще на дороге к Ахтам князь Аргутинский приказал заколоть одного из пленных. Осмотрев и расспросив в Ахтах пленных, он взял за руку одного видного лезгина, подвел его к фронту 2-го ширванского батальона и представил его солдатам. „Это большой мошенник, — сказал он им, — дарю его вам, ребята, поднимите его на штыки!“ И приказание было исполнено… Такому же решению подверглись еще несколько ахтинских лезгин. Но когда грозный князь воротился в Ахты, то в последних числах сентября [1848 года. — Я. Г.] произошла потрясающая казнь; к нему привели пятерых лезгин — трех мужчин и двух женщин, жителей Кумухского ханства, пойманных и уличенных в стараниях разжечь волнение в народе… Поговорив с лезгинами, князь обратился к караулу: „Караульные, разобрать ружья“ и, взяв одного из лезгин, приказал заколоть его, вслед затем он вывел другого и третьего; обезумев от ужаса, они бессмысленно смотрели на гибель первого товарища и не трогались с места; ни у мужчин, ни у женщин не достало слов для мольбы, но женщины были пощажены… Дагестан трепетал…»
И дело не только в индивидуальной свирепости князя Аргутинского, потомка старинных грузинского и армянского княжеских родов, немало натерпевшихся от горских набегов. Просвещеннейшие военачальники — правая рука Ермолова вольтерьянец Вельяминов и англоман Воронцов — отнюдь не отличались гуманизмом в отношении горцев.
Кавказская война не знала «гуманистических предрассудков» — цель оправдывала средства. Декларации отнюдь не соответствовали практике.
Впрочем, не щадили генералы и собственных солдат. Генерал Лабынцев, образцовый «кавказец», при штурме завалов применял (и не он один) следующую тактику — стрелковый взвод во главе с командиром должен был атаковать укрепление в лоб, горцы встречали атакующих залпом, взвод погибал часто в полном составе, но пока горцы перезаряжали ружья, русские роты без дальнейших потерь врывались в укрепление… Солдаты обреченного взвода, равно как и их товарищи, относились к подобной тактике с полным пониманием — она была рациональна, а человеческая жизнь дешева.
