Оружие, которое себя исчерпало - [15]

Наконец, только процитировать это и не сказать ничего более — несправедливо. На мой взгляд, если министерство и протежировало нам, то не только из-за великоросских настроений, но и по делу, по сути. Что я и попытаюсь показать.

Но прежде с моей стороны необходима одна оговорка.

В 1978 году, как уже отмечалось, я переехал на работу в Москву. Этим объясняется то обстоятельство, что достижения, о которых упоминается ниже, относятся к первому двадцатилетию деятельности института и совсем не касаются второго двадцатилетия. Кроме того, не будем забывать, что в нашей теме, военной и секретной, а до недавних пор абсолютно секретной, разного рода ограничения сохраняются. И чем ближе по времени описываемые события, тем больше таких ограничений.

* * *

Итак, 1955 год. На полигоне под Семипалатинском испытана водородная бомба нового образца, рождённая в недрах КБ amp;ndash;11 при непосредственном участии многих из тех, кто затем переехал на Урал. На месте нового объекта ещё велось масштабное строительство, а коллектив учёных и конструкторов вовсю трудился над поставленными задачами. Людям, знакомым с техникой, не нужно долго объяснять, что существует разница между первым испытательным образцом и тем, что „идёт в серию“. Так вот: в 1957 году в СССР была испытана и передана на вооружение армии серийная водородная бомба. И, заметьте, сделана она была не в КБ amp;ndash;11 , что было бы вполне естественным, а в Челябинске-70 . За успешное решение этой задачи группа челябинских учёных была отмечена очень редкой в ту пору наградой — Ленинской премией за 1958 год. В списке лауреатов была и моя фамилия — „за идею“.

По традиции сообщение о присуждении Ленинской премии приходило в день рождения В.И. Ленина. По этому случаю вторая половина дня 22 апреля 1958 года была у нас объявлена нерабочей, и состоялся грандиозный футбол.

Лично для меня он закончился печально. В голевой ситуации у ворот вратарь из команды соперника так ухватил вместо мяча своими ручищами мою ногу, что лопнула кость. У нападающего, разумеется. Лететь в Москву на вручение наград мне пришлось с костылями…

Вообще же футбол на объекте был в почёте. Но особенный интерес вызывали встречи теоретиков с математиками. В перерыве между таймами, к всеобщему ликованию, устраивались захватывающие шоу — серия из десяти пенальти по всем правилам, с судьёй и свистком. Я (от теоретиков) бил, А.А. Бунатян (от математиков) — отражал. „Призовой фонд“ формировался, как правило, по разнице забитых и пропущенных мячей: одно очко — одна бутылка добротного марочного вина. Помнится, был однажды счёт 7:3 в нашу пользу. Часть „призового фонда“ мы оприходовали сразу, а вот остальное Бунатян, сдаётся мне, так и замотал…

* * *

Честолюбивые, в подавляющей части молодые, в связи с переездом почувствовавшие, образно говоря, освобождение от „гнёта маститых“ и осознавшие личную ответственность за порученное дело (поучительный психологический феномен, не правда ли?) , челябинцы довольно скоро стали выходить на передовые позиции, обозначили своё право на значительность в конкурентном противоборстве с организацией-прародительницей .

Работая во ВНИИП, я имел возможность наблюдать стиль работы двух научных руководителей — К.И. Щёлкина и Е.И. Забабахина. И всегда поражался, как эти два совершенно разных человека, учёных, блестяще справлялись с управлением необыкновенно сложного организма, каким был в то время наш институт.

Кирилл Иванович Щёлкин — исключительно сильный организатор, имел многочисленные связи внутри и вне „объекта“, тяготел к конструкторам, газодинамикам, испытателям и меньше занимался нами, теоретиками и математиками, полагая, очевидно, что мы справимся без него.

Евгений Иванович Забабахин, наоборот, считал своим первейшим долгом взаимодействовать с теоретиками. Имея кабинет в нашем здании, он оставался до конца жизни учёным в классическом смысле слова.

Специфика нашей работы, особенно на первых порах, требовала огромного количества расчётов и теоретических построений. Их точность и полнота проверялись экспериментальным путём — для этого и проводились полигонные испытания. Как правило, несмотря на небольшой в то время опыт, слабо развитую расчётную технику (в основном использовались логарифмические линейки, арифмометры, электрические „мерседесы“ и „рейнметаллы“) , степень предсказания оказывалась очень высокой.

Однако при первом же испытании серийного „изделия“ обнаружилось значительное и поначалу необъяснимое отклонение во временных характеристиках взрыва. Стало ясно, что мы допускаем ошибки, не знаем чего-то о веществе, находящемся в поле мощной радиации. Усилиями наших организаций, а также некоторых привлечённых институтов Москвы картина была прояснена. Окончательную же точку поставил наш специализированный полигонный физический опыт с множеством элементов и пространственно-временных измерений. Полученные данные оказались фундаментальными (они мало впоследствии корректировались) , имели решающее значение для конструирования отечественных ядерных зарядов.

Где-то в конце 50-х по инициативе А.Д. Сахарова в КБ amp;ndash;11 затеяли делать супербольшую бомбу. Ни один человек толком не понимал, зачем она нужна. Но она очень нравилась московскому начальству и главное — самому Н.С. Хрущёву, в то время Первому секретарю ЦК КПСС. Видимо, и здесь торжествовал активно распропагандированный тогда принцип — дальше всех, быстрее всех, больше всех. Многочисленные совещания на самом высоком уровне, непрерывные запросы от ЦК КПСС, высочайшее внимание, оказанное КБ amp;ndash;11 , не могли оставить равнодушными и нас в Челябинске. Мы решили „войти в тему“, но с двумя оговорками. Во-первых, своё „изделие“ — существенно меньшее по размеру, но всё же из разряда больших — мы делали с жёсткой привязкой к носителю (ракете) . Во-вторых, внесли существенные поправки в явно переусложнённую конструкцию КБ amp;ndash;11 .