Оруэлл - [45]

Но и здесь были особо яркие фрагменты. Критики сочли авторской удачей образ уличного художника по прозвищу Чумарь, с которым главный герой, ведущий повествование, познакомился на набережной Темзы, недалеко от лондонского моста Ватерлоо. Вот лишь крохотная зарисовка: «…стоя на коленях, перерисовывал с эскиза из грошового блокнотика портрет Уинстона Черчилля. Сходство угадывалось неплохо. Сам же Чумарь оказался маленьким, смугловатым, нос крючком и низко надвинутая шапка курчавых волос. Правая нога у него была страшно искалечена, ступня ужасающим образом вывернута пяткой вперед. Выглядел он типичным евреем, хотя всегда это решительно отрицал, называя свой крючковатый нос “римским”, гордясь его подобием носу некого императора (я полагаю, Веспасиана)».

Оруэлл отвергал весьма распространенное в британском обществе мнение, что бродяги сами виноваты в том, что с ними произошло, стремился показать, что они — жертвы общества, что в их среде можно встретить самых разных людей, в том числе очень талантливых, у которых просто не сложилась судьба. Образ уличного художника — яркое тому свидетельство.

Весьма пессимистично звучал заключительный аккорд книги:

«Здесь я закончу свою историю. Историю довольно тривиальную, могу лишь надеяться, что она будет неким образом интересна как вариант этнографического дневника. Я просто рассказал — есть мир, он совсем рядом и он ждет вас, если вы вдруг окажетесь совсем без денег. Этот мир мне еще непременно надо будет изучить глубже и точнее. Я очень бы хотел узнать таких людей, как Марио, или Падди, или скулежник Билл, не по случайным встречам, а близко, по-настоящему; я очень бы хотел понять, что же действительно творится в душах плонжеров[25], бродяг, постоянных жильцов набережной. Пока, конечно, мне приоткрылся лишь краешек нищеты. Но всё же кое-что, слегка хватив бедняцкого лиха, я усвоил. Я никогда уже не буду думать о бродягах, что все они пьяницы и мерзавцы, не буду ждать благодарности от нищего, которому я кинул пенни, не буду удивляться слабоволию тех, кого выгнали с работы, не буду опускать монеты в кружку Армии спасения, отказываться на улице от рекламных листовок и наслаждаться угощением в шикарных ресторанах. Начало есть».

Оруэлл не декларировал, что его книга не имеет определенной политической направленности. Но это было ясно любому непредвзятому читателю хотя бы потому, что ни одна партия не упоминалась. Автор сознательно пошел на этот шаг, чтобы подчеркнуть абстрагирование от политики. Единственная названная им организация — некое Коммунистическое тайное общество — оказывается группой мошенников, отбирающих в Париже гроши у каких-то обнищавших русских эмигрантов.

Точно так же Оруэлл низводил с пьедестала религиозно-церковные организации, прибегая к явно выдуманным ситуациям, вмещавшим, однако, его суммированный опыт. Для этого ему понадобилась, например, Армия спасения с ее «полувоенной дисциплиной», от которой просто «воняло благотворительностью». Армия спасения помогала нищим, но смотрела на них как на заблудшие, грешные души, считая бедность пороком, независимо оттого, по какой причине человек оказался в тяжелой ситуации.

Оруэлл описал характерную сцену: дама в очень дорогом шелковом платье распределяла чашки чая среди бродяг при условии, что они будут усердно молиться, и пристально следила, чтобы те, чьи души она «спасала», не отлынивали от молитвы.

Глубоко сочувствуя своим персонажам, Оруэлл вовсе не идеализировал их, изображал со всеми присущими им пороками, ничуть не меньшими, чем у представителей других слоев общества. Никакого «классового сознания» у бродяг, по мнению автора, не было, а присутствовали обыкновенные, в значительной мере негативные человеческие эмоции: необоснованные амбиции, жадность, зависть, стремление обойти ближнего, высокомерие по отношению к тем, кто находился хотя бы на одну ступеньку ниже. Этот вывод не декларировался, но постоянно проступал сквозь ткань повествования.

Книга носила автобиографический характер. Но ведь даже в тех случаях, когда авторы честно и искренне стремятся представить читателю свое полное жизнеописание или рассказать об отдельных этапах своей судьбы, у них не всегда получается. Память избирательна, человеку свойственно четко помнить одни и напрочь забывать другие эпизоды, невольно искажать факты и имена, придавать особое значение чему-то малосущественному и, наоборот, пренебрегать более важным. Оруэлл же создавал некое сложное переплетение воспоминаний, наблюдений, фантазий и размышлений. Подчас он просто забывал имя человека, о котором хотел рассказать; иногда для полноты картины слегка (или изрядно) преувеличивал. Бывало и так, что отдельные образы или ситуации конструировались Оруэллом из подлинных эпизодов с элементами выдумки.

Посылая авторский экземпляр книги одному из знакомых, Оруэлл писал: «Эти главы не могут считаться подлинной автобиографией. Но они написаны на основе того, что я действительно видел»^{205}. Сочетание автобиографического рассказа с наблюдением со стороны, безусловно, существенно обогатило книгу. Один из биографов Оруэлла, Линетт Хантер, справедливо отмечает, что эпизоды, описанные человеком, хоть что-то зарабатывающим, выглядят более «отстраненными», исследовательскими, чем те, которые представлены человеком голодным, не имеющим ни единого франка в кармане