Орудия войны - [34]

— Какие-то еврейские ритуалы?

— Можно и так сказать, — Саша пожала плечами. — К субботе мы готовились всю неделю. Приводили в порядок самую красивую одежду. Запасали продукты. На стол ставили лучшее из всего, что только могли себе позволить. И ели в субботу трижды! Что вы брови вскидываете, это большая редкость — поесть трижды за сутки. Сегодня что у нас?

Саша приподняла белое полотенце. Под ним стоял пшеничный хлеб, сплетенный на манер косы. Вытащила из-под тяжелого ватного одеяла чугунок, подняла крышку.

— Пшено на гусином сале! Живем! Всю неделю можно хлебать пустые щи, но только не в субботу. Видите, заранее все готовится, чтоб в саму субботу уже не отвлекаться.

— А что-то помимо еды для вас во всем этом имело значение?

— Помимо еды! — Саша усмехнулась. — Сразу видно человека, который никогда не голодал. Только одно может быть важнее еды: с кем ты ее разделяешь. За восемнадцать минут до захода солнца мама зажигала свечи. Мы зажмуривались, и мама произносила благословение. Когда мы открывали глаза, свечи уже горели и начиналась суббота.

Саша не зажгла свечей, но лицо ее будто бы осветилось изнутри. Проступила тень той внимательной ко всему нежности, которая, Щербатов знал, скрывается за ее жесткостью и упрямством.

Саша улыбнулась мечтательно, без обычного своего вызова, и продолжила рассказывать:

— После того как свечи зажжены, под запретом любая суета на целые сутки. Мы поем гимн, призывающий в дом ангела — обязательно с миром, а то всякое, знаете ли, может быть. Родители благословляют детей, мужчины произносят восхваление женщинам — хозяйкам дома, потому что на них держится мир. Потом отец делит на всех вино — мы его водой часто заменяли — и хлеб.

— Это некий еврейский ритуал?

— Да, но нет. Просто вино и хлеб. Вы, христиане, излишне драматизируете. Это все такие естественные вещи. Мы ели, разговаривали, смеялись. И всю неделю, что бы ни происходило, я знала, что обязательно настанет суббота, и мы все сядем за праздничный стол. Ссоры, бедность, неуверенность в будущем — все отступало. Мы были семьей, мы были вместе, мы были благословлены. Только это и имело значение. Вот только, — ее взгляд застыл, — ничего этого уже не будет. Моего дома нет больше. Все, что собиралось поколениями, сгорело в один час.

Порыв ветра за окном оборвал белоснежные сливовые лепестки, подхватил, закружил в вихре.

— После этого вы перестали верить в Бога?

— В Бога? — Саша коротко удивленно глянула на Щербатова. — При чем тут Бог-то… Не Бог сжег мой дом, не Бог убил моих родных. Да и в целом.. понимаете, в иудаизме нет проблемы богооправдания, потому что мы не считаем Бога безусловным благом. Не пытаемся запихать Его в свои представления о хорошем, чтоб потом заламывать руки: как же так? Как Бог это допустил? У нас ведь и тот, кого вы называете Сатаной — слуга Бога. Всю эту историю с падением ангелов христиане просто придумали, притянув за уши не к этому относящиеся цитаты, а в Торе ничего такого нет. Очень уж вы боитесь смотреть в лицо реальности, в которой Бог — то, что Он есть, а не то, чем Его приятно воображать. Впрочем, — спохватилась Саша, — Бога никакого и нет, а религии придуманы, чтоб разделять людей и превращать их в рабов. Ах, да кому я это рассказываю…

Они сидели по разные стороны стола — и все равно мучительно близко друг к другу, так тесно было в этом домике. Щербатов и забыл, как забавно Саша жестикулирует, когда увлекается. Он отметил, что ее левая рука двигается намного хуже правой.

— А я-то полагал, что с тех пор, как вы утратили семью, вы сломлены и в революционной борьбе ищете спасения от одолевающей вас горечи.

Саша закатила глаза.

— Одноногую собачку не надо лепить из меня, Щербатов. У меня была семья. У меня была каждая из суббот, проведенных с ней. Это сделало меня очень сильной и невероятно прочной. Вся история моего народа — нас пытаются разбить, а мы собираем себя из осколков. Юдифь учила меня каждое утро сминать лист бумаги, а каждый вечер распрямлять его — и так же восстанавливать себя.

Ветер не успокаивался, все кружил и кружил сорванные лепестки сливы. Казалось, в погожий весенний день разыгралась метель.

— То есть вы все же сражаетесь за ваш народ, Саша?

— Да нет же! За то, чтоб не было больше народов, религий, неравенства по образованию и по имуществу. Всего, что разделяет людей.

— И чтоб мужчин и женщин тоже больше не было?

— Нет… но да, превосходная идея. Не думала об этом прежде. Такая мелочь, на фоне прочего. И все же было бы неплохо. Кстати, раз уж вы затронули эту тему, Щербатов… — Саша потерла виски, пытаясь припомнить что-то невероятно далекое, почти нереальное. — Вы не находите эти наши встречи несколько неуместными? Я теперь замужем. У вас наверняка тоже кто-то есть, вы не похожи на человека, который будет долго страдать по несбывшемуся. Между нами нет ничего, кроме войны. Я не хочу видеть вас иначе, чем через прицел. Не могли бы мы перестать встречаться таким образом?

— Месмерист из нас двоих вы, — ответил Щербатов. — И связь эту тоже проложили вы. Вы можете ее разорвать?

Саша отрицательно качнула головой.

— Есть только один способ цивилизованно закончить то, что происходит между нами, — сказал Щербатов. — Саша, если вы тоже видите этот сон и способны запомнить хоть что-то из него, я прошу вас: уезжайте из страны. Вам не станут чинить особых препятствий. Я вычеркнул ваше имя из списков тех, кого разыскивают усиленно. Полковой комиссар — невелика птица, а я чувствую себя виноватым перед вами и не хочу мстить. Ваша война проиграна. Все, чего вы добьетесь, продолжая сопротивление — жертвы, которых можно избежать. А вы ведь молоды, вы еще не начинали жить. Уезжайте. Избавьте нас обоих от жестокой и грязной развязки. Сны, надо полагать, тогда прекратятся — мы ведь не будем более повязаны общей судьбой.