Орлята - [50]

Они посидели на камнях в молчании, в нарастающей тревоге. Снова встали и пошли дальше. Под ногами Верещагина загремела о камень каска и покатилась куда-то в пропасть. И тут же до слуха моряков долетел хрипловатый, негромкий стон.

— Андрей! — Урманов схватил Верещагина за руку.

Они пододвинулись к самому краю обрыва и заглянули вниз. Густая тень от каменного утеса с острыми выступами скрывала все.

— Я спущусь, — сказал Урманов.

— Не сорвись, — предупредил Верещагин.

Один конец толстого каната, который на всякий случай прихватили с собой, они накрепко обвязали вокруг большого валуна, другой закинули вниз.

Урманов быстро спустился на дно. Он не сделал и двух шагов, как наткнулся на лежавшего без сознания человека. Низко склонившись, Галим чиркнул спичкой. В скорченном, окровавленном бойце он не сразу узнал Георгия Ломидзе.

— Скорее, скорее, он здесь! — взволнованно крикнул Урманов ожидавшему наверху Андрею.

Вмиг слетел Верещагин по канату. Вдвоем они бережно подняли друга на руки и в обход понесли на пункт первой помощи.

7

Красноватый луч солнца, словно прощаясь, последний раз коснулся далеких вершин сопок и скрылся надолго, Все окуталось сумеречной белой мглой, в которую осмеливалось врываться лишь полыхающее по небу северное сияние.

Пурга бушевала почти десять суток; казалось, ей не будет конца. В двух шагах нельзя было различить человека. Ураганной силы ветер сшибал с ног людей, и они мгновенно исчезали в ревущем вихре снега. От землянок до передовых позиций пришлось протянуть канаты: лишь держась за них, бойцы могли пробираться на смену своим замерзавшим товарищам.

Траншеи, окопы, дзоты, артиллерийские и минометные позиции — все было завалено снегом. Иногда какая-нибудь землянка несколько часов не подавала признаков жизни. Тогда шли на выручку соседи — и откапывали землянку из-под толстых снежных пластов, находя ее по черной трубе. А в самих землянках, выбитых в склонах сопок и обшитых изнутри чахлыми ветками стелющейся северной березы, чуть мерцало пламя коптилки. Бойцы сидели в меховых шапках, в полушубках и на чем свет стоит ругали проникавший до самых костей мороз.

Если пехотинцы, артиллеристы, минометчики отсиживались в вынужденном безделье, то разведчикам и в пургу не было покоя. Чуть стихал ветер, они, как белые тени, скользили в темноту полярной ночи, за передний край.

После боев Верещагина, Шумилина и Урманова, как наиболее отличившихся и физически крепких бойцов, перевели в сильно поредевшую группу разведчиков. Вернее, они сами попросились в разведку.

Галим уже уверился, что заместитель комбрига Ильдарский — отец Муниры. Обычно он видел его всякий раз, когда разведчики получали боевое задание, а также когда они докладывали о выполнении задачи; иных разговоров с Ильдарским он всячески избегал. Галим опасался возможных кривотолков, если товарищам станет известно, что он близко знает дочь подполковника. Он и Муниру чуть не в каждом письме просил, чтобы она ничего не писала о нем отцу.

На фронте установилось временное затишье. Пехотинцам, привыкшим к жарким боям, теперь, как они говорили, «делать было нечего». Они стояли на постах, дежурили у пулеметов, вели из траншей наблюдение за противником, а больше всего были заняты укреплением своих рубежей. Только разведчики были в постоянном движении. Они подползали к немецким укреплениям, взрывали дзоты, землянки, брали пленных; иногда делали смелые налеты. И это было одинаково по душе и Верещагину, и Урманову, и Шумилину, хотя по характеру они были разные люди.

Друзья участвовали в нескольких коротких налетах, даже отличились, но еще ни разу им не довелось брать «языка». А без этого испытания разве можно считать себя настоящим разведчиком? И они ждали этого часа каждый по-своему.

Сердце Урманова было полно отваги. Пусть до конца он не представлял себе еще, как это опасно — брать «языка», но ведь он не забыл ни затопленной подводной лодки, ни разоренной карельской деревни, ни одинокой могилы старого партизана на безымянной высоте, ни окровавленного Ломидзе на дне черного ущелья. И Галим готов был идти куда угодно, лишь бы отомстить.

Верещагин, как военный человек, был искушеннее Урманова. Он более трезво понимал, что значит взять «языка», именно поэтому он и хотел возложить тяжесть этого дела на свои плечи.

Шумилин был прирожденным разведчиком. Он и на гражданской работе считал себя своего рода разведчиком. Он работал слесарем в опытно-испытательном цехе. Первую деталь делал он, первую машину собирал он. Когда же эту деталь или машину сдавали в серийное производство, он брал новую работу и шел дальше по неизведанным тропам техники, первым открывая и показывая путь своим товарищам.

Родители Виктора Шумилина работали на железной дороге проводниками поездов дальнего следования.

Виктор жил больше со старшей сестрой, студенткой статистического института. У сестры был свой круг знакомых, свои товарищи, свои интересы, не совсем понятные мальчику. Когда родители находились в отъезде, Виктору предоставлялась полная самостоятельность. Он успешно окончил семилетку, а потом пошел работать на завод. Родители не возражали, но сестра не одобряла этого.