Орлята - [49]

…Враг был отброшен. Бригада Седых прочно закрепилась на нбвой позиции.

Около Галима остановился комбриг Седых со своим ординарцем Силантьевым. Спросил фамилию Галима.

— Благодарю, товарищ Урманов, за службу, — пожал комбриг горячую руку моряка.

— Служу Советскому Союзу!

Урманов сказал эти большие слова торжественно и вместе с тем пылко и только тут, прикоснувшись к виску, заметил, что на нем нет головного убора.

Комбриг с мягкостью, показавшейся Галиму отеческой, опустил его поднятую для приветствия руку. Од ним острым взглядом комбриг схватил все: и вспышку смущения в запавших глазах юного знаменосца, потерявшего всего лишь каску в многочасовом бою, и едва заметно дрожавший подбородок, и черные, поверху вызолоченные за лето, слипшиеся от пота волосы.

Втайне любуясь Урмановым, комбриг приказал ему сдать знамя в штаб.

— Видал, Силантьич, куда забрались наши герои? — обратился Седых к своему ординарцу.

Только теперь Урманов почувствовал страшную усталость. Ныли натруженные мускулы, свинцовая тяжесть гнула тело к земле, а подбитые железом сапоги скользили на отполированных ветром и дождем камнях.

Урманов ни на чем не мог сосредоточиться. «Ах, Ломидзе, неужели он погиб?.. — У Галима тоскливо защемило сердце, — Да, а где же Верещагин, Шумилин?» Ведь он видел их уже где-то здесь, на горе. Они пробежали мимо него, вперед.

— Эй, солдат, я голову нашел. Случаем, не твоя ли?

Урманов обернулся на голос.

Стоявший у своего орудия пожилой усатый артиллерист держал, как корзиночку, на одном пальце за ремешок каску.

— Что ж, если не жалко, принимаю подарок, — устало согласился Урманов.

— Бери, пожалуйста! От чистого сердца дарю. — По утомленному лицу артиллериста разлилась улыбка. — Видал, как ты со знаменем карабкался на эту кручу.

— Я что, — ответил Урманов, примеривая каску, — я налегке. А вот как вы сюда втащили свои семидесятишестимиллиметровые?

— Наше дело такое, — Артиллерист помолчал и добавил: — Пускай мой подарок сохранит твою голову. Будь здоров, друг.

И он обменялся с Галимом неторопливым, степенным рукопожатием.

Обоих своих друзей — и Верещагина и Шумилина — Галим нашел по другую сторону сопки, изрытой множеством щелей гг уступов. Оки углубляли окопы. Заметив Галима, Верещагин радостно крикнул:

— Прыгай сюда!

В окопе Урманов прислонился спиной к камню.

— Устал? — сочувственно спросил Шумилин. — Война, брат, самый тяжелый труд. Как начнем наступать и погоним гитлеровцев в три шеи, еще больше потрудиться придется.

— Что-то Ломидзе не вижу. Он тебе не встречался? — спросил Верещагин.

— Ранило его… Я после него знамя взял, — ответил Урманов, взглянув в помрачневшее лицо Верещагина.

— Где? Вспомни-ка… Надо поискать его, — озабоченно сказал Андрей.

А в это время окровавленный Георгий Ломидзе лежал на дне ущелья. Очнувшись после падения, он долго не мог понять, где, собственно, он находится. Попробовал ползти, но нестерпимая боль не позволила сделать ни шагу. Он застонал. Передохнув, он принялся звать на помощь, как бывало мальчиком, заблудившись в родном лесу под Сухуми; потом стал насвистывать, чтобы не так было муторно на душе. Изнемогши, он притих и, лежа затерянный между обступивших его каменных стен, следил за голубой звездой, как будто прямо над ним одиноко сиявшей в высоком сумрачном небе. Каким-то чудом он остался в живых, но кто знает, найдут ли его в этой, казалось, бездонной пропасти? Ломидзе глухо застонал. «Нет, если только Урманов и Верещагин не погибли, они никогда не бросят меня. Надо только терпеливо ждать, надо, надо вытерпеть», — внушал себе Ломидзе и снова терял сознание.

Уже совсем смеркалось. Верещагин и Урманов часто останавливались, чутко ловя в наступившей тишине малейший звук.

На склоне горы бойцы ломами и кирками рыли брагскую могилу. Павшие бойцы лежали прикрытые окровавленными шинелями. Моряки подошли и молча всматривались в каждого. Урманов откидывал шинель, Верещагин фонариком освещал лицо. Ломидзе среди них не оказалось.

Самое тяжелое для воина — смотреть на погибших товарищей. Солдаты не плачут — их слезы выжжены пороховым дымом, — но, пока живы, им не забыть той горькой минуты.

— Друга ищете? — спросил кто-то из бойцов.

— Да, — сказал Верещагин, — хорошего друга потеряли. Моряка!

— Эти все были самые лучшие, — показал боец рукой на погибших. — Самые лучшие, незабвенные. Перед их прахом должен склонить голову весь мир.

— Святую истину сказал ты, браток, — положил ему на плечо руку Верещагин.

— А вы спрашивали у санитаров? Может, он только ранен? — сказал тот же боец.

— Нет его там.

— Моряк, говорите? Не встречался мне.

— Пойдем, — с грустью сказал Верещагин Галиму.

На потемневшем небе вспыхнуло северное сияние.

Вначале было похоже, будто кто-то набросил на небо белый занавес. Постепенно занавес стал шевелиться, заструился и превратился в серебряную реку. Неожиданно лучи, сойдясь на мгновение в круг, снова разошлись. Потом стали похожи на террасы белых скал. А еще через несколько минут по всему небосклону заметались отливающие всеми цветами радуги гигантские сполохи.

Но ни Верещагину, ни Урманову не было дела до этой неповторимой, разлитой вокруг них красоты. Они шли и шли, обшаривая каждый обрыв, останавливаясь над каждым убитым, встретившимся на их пути. Ломидзе нигде не было.