Орлята - [27]

Взгляд его случайно упал на листок бумаги, приклеенный над столом. Против девяти предметов, по которым нужно было сдавать экзамены, стояло «отлично». Не было отметки лишь против «литературы».

По мере того как двигалась работа, перед глазами один за другим вставали герои произведений любимых писателей. Сегодня в своей маленькой комнатке Галим словно запросто беседовал со всеми ними, и они улыбались ему, как доброму знакомому. Как-то они будут вести себя завтра, в экзаменационном зале?

Галим поднялся, распахнул настежь окно. Донесся далекий протяжный гудок паровоза из-за Кабана, из Ново-Татарской слободы, где когда-то любил бродить молодой Горький.

День вступил в борьбу с ночью, все еще пытавшейся удержать за собой половину неба, хотя на другой уже рождалась рассветная заря. Где-то посредине небесного свода, точно древние богатыри в сабантуй, сошлись они мериться силами, схватившись длинными красноузорчатыми полотенцами за пояса. Наконец побежденная темнота отступила, и весь видимый горизонт пропитала нежная утренняя синь.

Галиму уже не хотелось приниматься за работу. Уснуть он тоже не мог. Усиленно работал мозг, и на душе было неспокойно, — будто он в чем-то виноват, будто засунул руки в карманы и стоит в стороне от самого важного.

Мир переживает тревожные дни. Гремят орудия в Западной Европе, американские самолеты в Китае бомбят мирные города. Гудит беспощадное пламя, умирают люди. Все это далеко от родины, занятой созиданием социализма. Но можно ли успокаиваться тем, что это далеко?..

Утром Саджида-апа заглянула было к Галиму, но пожалела будить сына, спавшего — показалось ей — так крепко и безмятежно. Она постояла у его изголовья со скрещенными на груди руками, чуть вздыхая. Потом подошла к широкому окну и подняла шторы. «Пусть его свет разбудит», — подумала она и тихонько пошла из комнаты.

Галим сразу проснулся.

— Который час, мама? — спросил он, торопливо одеваясь.

— Девятый, сынок.

Накинув на загорелые широкие плечи полотенце, он вприпрыжку побежал мыться.

«Ростом уже почти с отца, — залюбовалась Саджида-апа сыном. — Пусть сопутствует ему всю жизнь счастье».

Не успел Галим сесть к столу, на котором стоял кипящий самовар, как зазвонил телефон. Галим поднял трубку.

— Ляля? Здравствуй. Что? Проконсультировать тебя? Как дан образ Пугачева в «Капитанской дочке»? По телефону? Спор возник? Кто еще у вас? Наиль?

Галим сказал, что скоро будет в школе. Он снова сел за стол, но есть не хотелось.

— Мама, не сердись, я после поем.

И Саджида-апа, поняв состояние сына, не стала его удерживать.

— Позвони, как сдашь. И папа просил.

Галим поцеловал мать и устремился к выходу.

Он пересек мост через Булак. Небо было чисто, улицы полны солнца. По радио пела народная артистка Гульсум Сулейманова. Все куда-то спешили. У каждого было свое дело. Быть может, сегодняшний день и для других был таким же незабываемым, ответственным днем, как для Галима.

Навстречу ему выбежала Ляля. В руке она держала блокнотик не больше спичечной коробки. О «Капитанской дочке» уже не было речи.

— Галим, скажи, пожалуйста, что хотел Чехов сказать своим «Человеком в футляре»?

И Ляля зачастила, не договаривая ни одной фразы. На ее похудевшем лице черные глаза светились серьезнее, чем обычно.

В коридоре толпились десятиклассники.

Вдруг все стихло. Открылась дверь класса, где должен был состояться экзамен. За стол, накрытый голубым бархатом, один за другим сели директор с красной сафьяновой папкой под мышкой, члены комиссии, учителя. Петр Ильич положил перед собой тетрадь со списком учеников класса. Выпускники уселись за парты.

Тишина. Только члены комиссии перешептываются между собою.

Петр Ильич надел очки и стал просматривать список. Тридцать шесть юношей и девушек напряженно следили за острием его карандаша. На ком остановится, кого вызовет первым?

— Гайнуллин, Ильдарская, Урманов… — вызвал Петр Ильич.

— Гайнуллин, номер вашего билета?

— Семнадцать.

— Ваш, Ильдарская?

— Пятнадцать.

— Урманов?

— Двадцать два.

— Садитесь, не волнуйтесь, — Только эти слова сказал Петр Ильич, но молодые люди, хорошо понимавшие своего учителя, расслышали в них еще другое: «Сегодня и я держу вместе с вами большой экзамен и убежден, дорогие ученики, что вы не подведете меня».

Хафиз, как всегда, был спокоен, только лоб наморщил. А Галим немного нервничал. Карандаш в его руке чуть дрожал, выдавая волнение. Мунира в нетерпении покусывала губу.

— Не торопитесь, Ильдарская. У вас есть время подумать, — сказал Петр Ильич.

— Я уже подумала. Разрешите.

И Мунира так смело посмотрела на Белозерова, что он сказал:

— Отвечайте.

Мунире достался билет о Лермонтове. Она, волнуясь, горячо рассказала о связи романтических и философских мотивов поэта с его гражданским протестом, с его любовью к народу.

Члены комиссии остались довольны и письменной работой Ильдарской на тему «Моральный облик молодого человека в романе «Как закалялась сталь».

По просьбе комиссии Мунира прочла отрывок из поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин»…

— Хорошо, хорошо, — повторил Белозеров, радуясь за свою воспитанницу.

Хафиз Гайнуллин отвечал, как всегда, неторопливо, основательно. Он не вспыхивал, как порох, подобно Мунире, а продумывал каждое слово, точно взвешивая его на ладони. Только когда Хафиз по памяти стал цитировать речь Павла Власова на суде из горьковской «Матери», у него заблестели глаза.