Орлята - [26]

— Ну, а ты, Танюша, куда думаешь после десятилетки?

— В медицинский пойду, — уверенно ответила Таня.

— А почему же не в театральный, не в педагогический, например? — допытывался Ильдарский, улыбаясь.

— Я бы, Мансур Хакимович, не прочь и в театральный и в педагогический, — в тон ему с улыбкой ответила Таня, — но в моем распоряжении всего одна жизнь. Кроме того, медицина имеет две одинаково важные стороны — мирную и оборонную.

— Это, пожалуй, дельно, — сказал Ильдарский. — Слышишь, Мунира?

— У Тани всегда и все умно, папа. У нее и характер — кремень, — с искренним восхищением подхватила Мунира.

Домой они пришли, когда уже начало смеркаться.

— Где вы пропадали? Уже два раза самовар подо гревала, — встретила их ласковым упреком Суфия-ханум.

Наутро Мансур Хакимович улетел в Москву. Всего два дня побыл он с семьей. Мунира не могла даже проводить его до аэродрома — был экзаменационный день. Суфня-ханум долго, напряженно, до рези в глазах, смот рела вслед удаляющемуся самолету, который опять увозил ее мужа. Не думала она в эту минуту, что ее Мансур летел навстречу бурям и грозам, которые уже собирались над нашей родиной.

12

В напряженные дни экзаменов волновались не только выпускники, но и их родители.

Днем Рахим-абзы Урманов улучил минуту и прямо из цеха позвонил Саджиде-апа, чтобы справиться о делах Галима. Она с радостью сообщила, что сын опять получил «отлично» и теперь готовится к завтрашнему, последнему и самому ответственному экзамену.

Была уже полночь. Накрапывал теплый дождик, когда Рахим-абзы вернулся с завода.

— Что так поздно, атасы?[14] — спросила Саджидаапа.

— Акбулатов с Егоровым налаживали новое приспособление, ну, мы и задержались.

— Этот ваш непоседа Акбулатов, оказывается, беспокойный человек — ни тебе, ни Галиму не дает покоя. Вот экзамены идут, а Галим все с ним какие-то задачки решает…

— Не горюй, мать, пусть унесет с собой побольше дружеского тепла, — сказал Рахим-абзы, — оно согреет сына, когда ему достанется круто.

— А тепло материнского сердца разве ему не нужно? — Саджида-апа с глубоким укором посмотрела на мужа. — Там не будет матери, чтобы пожалеть его…

«Там» — это море, морская школа, куда Галим скоро уйдет из семьи. Саджида-апа не может спокойно произносить эти слова и поэтому старается не употреблять их. Так ей легче. Она никак не привыкнет к мысли, что ее мальчик уже взрослый человек. Ей все кажется, что Галиму трудно придется без ее помощи и защиты.

Рахим-абзы заметил печаль в глазах жены.

— Не надо, мать, — сказал он мягко. — Не вечно птенцу сидеть в гнезде. Приходит пора и самому летать.

— Ладно уж, ладно, старик… Вы, мужчины, никогда не поймете материнского сердца, — со вздохом сказала Саджида-апа. — Ты, наверно, проголодался?

Пока Саджида-апа своими проворными руками накрывала на стол, Рахим-абзы, усевшись в качалку и надев очки, просматривал газеты. Как бы поздно он ни приходил домой, он не ложился спать, не прочитав «Правды». Старый казанский рабочий, штурмовавший в Октябрьские дни Зимний дворец, не прочь был лишний раз вспомнить, что читает большевистскую «Правду» с Октябрьской революции.

Отметив красным карандашом, то что его особенно заинтересовало в статьях и заметках, он обернулся к жене:

— Как Галим сдал математику, не спрашивала?

— Говорит, на «отлично».

— Ну, это ты по телефону уже говорила. Мне интересно, не было ли каких неожиданностей. На экзаменах такие вещи случаются. Однажды я сам попал в неловкое положение. Собрались мы, значит, на заключительную беседу по истории партии. Руководитель кружка ставит вопрос о Временном правительстве. А я хоть и сам участвовал в — свержении правительства Керенского, а как спросили меня в упор да вроде как на экзамене — и растерялся спервоначалу. После, конечно, собрался с мыслями. А вот до сих пор не могу забыть, как тогда мне было неприятно.

— Пуганая утка задом в озеро пятится[15], — улыбнулась Саджида-апа.

Из комнаты Галима послышались тихие звуки мандалины.

Рахим-абзы насторожился.

— Утомился, верно, отдыхает… — Саджида-апа поставила на стол тарелку токмача[16]. — Ведь с полудня сидит, не вставая с места.

— Ничего, пусть трудится. Что усвоил в молодости — высечено на камне, что в старости усвоил — написано на льду.

Перед сном Рахим-абзы зашел к Галиму.

— Как дела, сынок? — спросил он, поглаживая морщины на лице.

Рахим-абзы отметил про себя, что за эти недели легкий румянец сбежал со щек сына, но в его взгляде чувствовалась выдержка, смешанная с задором.

Галим спокойно, без тени прежнего хвастовства рассказал отцу о своих успехах. И эта упорная работа над своим характером понравилась Рахиму-абзы не меньше, чем отличные оценки, полученные Галимом на экзаменах. «Растет, подымается человек», — подумал Рахим-абзы и, довольный сыном, поделился с ним последними заводскими новостями.

— Кто старается, тот и в камень гвоздь забьет, — сказал под конец Рахим-абзы. — Нам вот не пришлось в молодости учиться, как вашему поколению. Нужно ценить это счастье. Ладно, сынок, не буду мешать. Работай, а завтра, как сдашь, позвони мне.

— Обязательно, папа. Спокойной ночи.

Рахим-абзы вышел легким шагом, а Галим все еще стоял у окна и думал, и его не покидало нахлынувшее вдруг чувство, что за этот год отец стал ему еще роднее, дороже, внутренне ближе.