Орлы и ангелы - [89]

Раз уж ты такая красивая, тоже шепотом начинаю я, и поскольку ты не в силах постоять за себя, я расскажу тебе историю до конца. Всю правду, и ничего, кроме правды.

Может, мне надо было сбежать, говорит она, пока еще оставались силы.

Ты хочешь уехать, спрашиваю.

Мне и до вокзала-то не дотянуть.

Учту, говорю.

Хотя, вообще-то, она уже давно не говорила так длинно и связно; кажется, ей и в целом получше. Раскуриваю и вставляю ей между пальцев вторую сигарету. Мне приходится надавить ей сверху на кисть, чтобы она не выронила сигарету.

Макс, говорит она, это абсурд, но мне страшно.

Смотрит в мою сторону и после нескольких попыток ей удается сфокусировать на мне взгляд. Смотрим друг на дружку.

Мне страшно, тихо повторяет она.

Отлично, говорю, наконец-то ты становишься нормальным человеком.

Ее кивок столь замедлен, что его трудно отследить невооруженным глазом.

Дверь «домика» звенит на все лады, как весенний лес, оглашаемый птичьим пением. Три недели никто не проворачивал ее в петлях, не открывал и не закрывал, а сейчас я для забавы проделываю эту процедуру несколько раз подряд. Вижу зеленую траву, слышу ручейки, становящиеся серебряными под золотыми лучами солнца, и неумолчных птиц. Затем закрываю дверь снаружи, запираю на засов, окно тоже.

Открываю багажник «асконы», достаю картонку с деньгами. Господи, как давно я не вспоминал о своей лейпцигской квартире. Выбираю доллары — они занимают меньше всего места, набиваю ими карманы брюк — полные карманы, но все же так, чтобы не превратиться в ходячую карикатуру.

27 ПРЕВЫШЕНИЕ ПРЕДЕЛОВ НЕОБХОДИМОЙ САМООБОРОНЫ

Жак Ширак останавливается на каждом углу, поэтому на площади перед парламентом я оказываюсь только в полпервого. Площадь похожа на ярмарочную, только когда ярмарка уже позади, — повсюду валяются грязные и скомканные листовки; с земли, с ветровых стекол, с цветочных клумб, изо всех углов и щелей глазеет фотография Йорга Хайдера с гитлеровскими усиками, черно-белая и цветная. Какой-то миг мне хочется швырнуть наземь мой паспорт фотографией вверх, но злости мне явно не хватает.

Много, слишком много полиции. Делаю крюк через Фольксгартен, обхожу стороной Дворец правосудия и выхожу на площадь Шмерлинга с противоположной стороны. Руфус как-то сказал, что австрийская политика имеет не большее значение, чем возня ребятишек на пляже, швыряющих друг дружке в глаза горсти песка. Сейчас я начинаю понимать, что он имел в виду. Даже если Хайдер собственной персоной войдет в состав правительства, максимум того, на что он окажется способен, будет выглядеть раздачей рождественских подарков бедноте по сравнению с тем, что постоянно и непрерывно разворачивается за кулисами мировой политики.

Встаю в тени Дворца правосудия таким образом, чтобы, поглядывая на Бартенштейнгассе, видеть вход в контору. Каждый день между двенадцатью и часом младшие партнеры покидают здание, поодиночке и группами, мужчины распускают галстуки, женщины, набросив легкие куртки, распускают по плечам длинные белокурые волосы. Все угощают друг дружку сигаретами. Так заведено, и ничего здесь измениться не может. Тот, кто не использует эти полтора часа для себя, слывет не юристом, а крепостным. Юстиция — это не только профессия, но и стиль жизни.

От Фольксгартена четверть часа пешком до Зингерштрассе; как правило, мы отправлялись туда вшестером или всемером в рубахах с расстегнутым воротом, перекинув галстук через правое плечо. Мы протискивались к Ван Вейнстену на площади Францисканцев — в самую изысканную закусочную на всем земном шаре. Неизменно то одному, то двоим удавалось занять место на обтянутой красной кожей скамье, и тогда можно было побаловать себя карпаччо или как минимум капрезе. Но мне такая удача выпадала не часто. А все остальные в тесноте и давке, в которых отчаянно жестикулирующий сосед запросто мог вышибить у тебя из рук трамеццини, не столько утоляли голод, сколько курили. Если же нам хотелось покоя и полноценного обеда, мы шли в другую сторону — в «Скалу» на Нойбаугассе, усаживались в кресла работы Рене Хербста и говорили о том, как хорошо уклониться от визита к Ван Вейнстену, как хорошо не толкаться среди рекламщиков и прочих идиотов того же сорта. Хозяин «Скалы» знал каждого из нас по имени и подавал по желанию как изыски итальянской кухни, так и туземный шницель.

Ожидая, поглядываю на свое отражение в окошке автомобиля. Утром я гладко зачесал назад волосы и вытряс брюки. Футболка у меня черная, а значит, в некотором роде чистая; лицо такое, что от него отскакивают чужие взгляды. Единственное цветное пятно во всем моем облике — пачка «Мальборо», красный уголок которой выглядывает из брючного кармана, словно я запихнул туда свое сердце. Чего мне определенно недостает, так это темных очков, но тут уж вина Жака Ширака — из-за его вечных остановок у меня не было времени купить себе новую пару на какой-нибудь из центральных улиц.

Первым, кого я вижу, оказывается Кай: я сразу же узнаю его, к тому же он в одиночестве. Машиной, тонированное стекло которой послужило мне зеркалом, является черный «БМВ», я облокачиваюсь на капот, прежде чем окликнуть Кая. Он оборачивается, сперва недоумевающе, потом рассерженно, покачивая в руке портфелем. Я окликаю его еще раз. Он видит меня и узнает, хотя и не сразу; я и пальцем не шевелю, предоставляя ему перейти дорогу ко мне навстречу. Засовываю обе руки в карманы и смыкаю кисти в кулаки на пухлых скатках денег.