Орлица Кавказа - [51]

В такую пору мало кто осмелился бы предстать высочайшему взору. И те, которым надлежало явиться на прием, случалось, сказывались больными.

Но и это не спасало: император дотошно допытывался у врачей степени серьезности и причины внезапного недуга. А те отнюдь не всегда сообщали истину, искажая ее из корыстных интересов, личной приязни или нерасположения.

— Ваше императорское величество, — докладывал, допустим, придворный эскулап, — господин министр имярек, верно, недомогает от несварения желудка. Но, право, это не столь серьезный повод, и при некотором усилии можно вполне, так сказать, и на ногах стоять!..

— Что ж господин министр не встает? — усмехался император, — Что ж он на лебяжьей перине бока отлеживает?!

— Должно быть, господин министр печется о своем здоровье.

— Кто же не печется о здоровье, сударь? — недовольно возражал царь.

— Вы, государь, только вы и не печетесь, — ловко выкручивался льстец.

— Мы не можем нежиться в лебяжьих пухах, как кисейные барышни, в грозный для империи час.

Эскулап, дрожавший за свое тепленькое местечко, тянувший служебную лямку и державший нос по ветру, благоразумно сникал перед августейшим взором.

— Увы, это так, ваше императорское величество, — подобострастно сокрушался лекарь, — увы, немало у нас сиятельных ленивцев, недостойных ваших милостей.

— Таких бы иглами колоть!

— Мы и колем, государь.

— Не той иглой, значит, колете, — царь напускал на себя свирепый вид. — Этих высокопоставленных притвор, не радеющих о деле, так бы уколоть, чтобы и с места не вставали! К чертям бы их отправить…

— Смею заметить, государь… — запинался эскулап, не зная, как понимать эту гневную тираду. За неукоснительное повеление? И решил заручиться высочайшей поддержкой на случай возможных неприятностей со стороны Третьего отделения. Но не будет ли противоречить такое… гм… иглоукалывание внушаемому вашим императорским величеством милосердию?

— Высшее милосердие — карать тех, кому наплевать на отстаивание интересов отечества, оплаченных православной кровью нашего воинства!

Император при этом красноречиво окидывал взором карту державы, висевшую на стене зала и грозно повышал тон.

Эскулап, цепенея, пятясь и запинаясь, вопрошал:

— Быть может… ваше величество… вы недовольны тем, как ваш покорный слуга исполняет свой долг?

— Да, сударь, недоволен. В известном смысле…

— Понимаю… Я не пожалею сил и проявлю наивозможное усердие… чтобы исполнить долг перед вами…

— И более всего — перед отечеством! — Императорская длань легла на карту.

— Вы… вы для отечества — господь бог! — лебезил врач.

— Ах, полноте, — устало отмахнулся царь. — Бог… там…

— Вы на земле и царь и бог.

— Кстати, кажется, у нас захворал кое-кто в Третьем отделении. Его-то и придется врачевать…

— Ваше имя…

— Не смею больше задерживать.

Таким дошел до нас этот разговор в народных пересказах. А дальше — говорят в народе — и того круче было.

Глава сорок четвертая

Придворный доктор хорошо, до жути хорошо уразумел высочайшую подсказку.

Подумать только… замахнуться на самого шефа третьего отделения, перед которым весь двор трепетал, который, небось, и всю подноготную Его императорского величества хранил в досье. От этого всеведущего и всевидящего недреманного ока! Придворный врач боялся пуще огня генерала, который, казалось, видел все насквозь, чья зловещая тень довлела над дворцом! И по сути сам он, врач, находился под негласным надзором охранки! Человек, в котором, казалось бы, император души не чаял, который в глазах двора был первейшей опорой высочайшей особы, на деле оказывался его врагом! Кому же можно верить? Чего после этого ожидать? Каким бы колоссом ни выглядела империя, а изнутри ее точил червь, там и сям шла тайная грызня.

И тут сколько ни молись за батюшку царя, что проку! Не батюшкой он был для страны, а первым жандармом империи! Сколько он ни твердил про отечество про «матушку-Россию», — он оставался самодержцем — душителем всех инакомыслящих, вольнодумцев, бунтарей, заклятым и кровавым их врагом!

И что мог сделать придворный лекаришка! Ведь генерал охранки, на чью жизнь готовилось покушение, мог и сам отправить врача к праотцам, «подстроив» ловушку! Такова была «царственная» натура царя — его руки были обагрены кровью, пролитой явно, именем закона, и пролитой тайно…

Царственный корабль плыл в море невинной крови. И кто знает, когда и как отомстится эта праведная кровь, когда и как канет ненавистный корабль самовластья в пучину! Но кормчие знали одно — так и должно плыть, топить в крови всякую ересь и бунт!

Придворный врач, вернувшийся домой после высочайшей натаски, сидел с убитым видом, как приговоренный к смерти. Одно из двух — либо он по негласному повелению «обезвредит» шефа охранки, либо тот разделается с ним! В итоге получается, что оба они, и генерал, и придворный врач — отправятся к чертям. Они и еще многие и многие…

Не было мира и покоя — ни там, в зангезурекой вотчине, — ни здесь, во дворце.

Самодержца, ощущавшего шаткость устоев, зыбкость основы, на которой он возвышался, снедали сомнения и подозрительность, тайные страхи и тревоги.

Предавался ли он утехам наедине с ветреной и жеманной царицей или нет, заводил ли роман с фавориткой, наставляющей рога своему благоверному, государь не мог доверяться до конца никому даже в этих куртуазных забавах. Одна-единственная державная страсть владела им и тешила его. И это упоение властью захлестывало, обуревало его сердце. И он крушил врагов империи, разил покушавшихся на ее устои, не щадя и титулованных недругов.