Орлица Кавказа - [50]

И за что, за какие грехи он должен расхлебывать эту кашу! Надо же было так случиться, чтобы именно он подвернулся под горячую руку, а другие сыщики как в воду канули, сукины сыны, да еще к нему и «хвост» привязали! За что все громы и молнии на его голову обрушились, за что имперская десница должна ударить именно его!

Но вышло именно так. Так, видно, сулила судьба Дато, которого превратили в Сандро. Дато, ощущавший на своей шее свинцовое ярмо сыскной работы, осознавал, что сила, поднявшая «Орлицу Кавказа», уже воспарила на недосягаемую высоту, унеслась далеко-далеко, по необъятным просторам империи. И эти крылья дает ей невидимая, праведная и сплоченная сила. Разве смел он, Дато-Сандро, высказать это перед главноуправляющим, разве тот стал бы прислушиваться?

В таком случае, что оставалось предпринять? Выявить портретиста, распространителя, причастных к этой затее и тех, кто, возможно, сознательно направляет их. И выяснить, кто эти христиане, которые, молясь за здравие Его императорского величества, столь превозносят эту враждебную империи «татарку»? Что их побуждает к этой странной приязни? К тому, что они уездные события раздувают на весь Кавказ?

' Движение гачагов, дух сочувствия гнездился в глубине, был подобен искре в стоге сена. Или горящей головне, брошенной в пороховую бочку…

Для наместника важнейшим долгом было проводить бдительную и хитроумную политику кнута и пряника, натравливая народы и племена друг на друга.

Это все подсказывал ему верноподданнический инстинкт, интуиция монархиста, что въелась в его плоть и кровь.

Тем более, у него были веские основания для беспокойства, основания, изложенные в письме уездного начальника.

И потому портрет Хаджар представал уже не как невинное упражнение кисти, а как опасный символический образ!

Не может же быть, чтобы и сам художник не осознавал рискованности выбора такой «натуры»! Конечно же, решившийся на такой дерзкий шаг человек не мог не представлять всех пагубных для него последствий. Ведь и распространители портрета не могли не знать о политической репутации сего «персонажа».

Да, в незавидном положении оказался главноуправляющий, долго пришлось ему ломать голову, морща и потирая многодумное чело!

Сколько же усилий надо приложить, чтобы заставить отстоять всякую «муть», обуздать взбаламученный поток и направить в русло, отвечающее интересам империи.

Не совладаешь с искоркой, попавшей в стог, подует ветер, возгорится пожар!

И испепелит все дотла.

И все потонет в чаду и дыму, и вознесется черной тучей в небо.

В таких размышлениях и чувствах было написано и послание на высочайшее имя о сложном положении на Кавказе, к которому он счел необходимым присовокупить красноречивый портрет «Орлицы Кавказа». И, с другой стороны, осознавая неслучайность появления этого «опасного» портрета, он приказал поинтересоваться историей его появления штатному агенту охранного отделения Дато-Сандро.

Главноуправляющий знал свое дело.

Знал свое дело и Дато.

И оба испытывали тайное смятение и страх. Главноуправляющий опасался потерять высочайшее доверие, навлечь августейший гнев и попасть в опалу, лишиться всех внушительных чинов и положений. И быть выброшенным за борт, как гнилой орех.

Подобный трепет испытывал и елизаветпольский генерал-губернатор, и иже с ними.

Да, страшившие других испытывали не меньший страх. И этот магический страх, при внимательном рассмотрении, довлел надо всеми и каждым по всей империи. Но до каких пор?! До каких пор можно было управлять такой державой, держать подданных в повиновении — страхом? И если страх — бесспорный залог послушания, то ведь и не должно бы вроде вспыхнуть движение гачагов в глухом уезде, взбудоражившее Кавказ, лишившее благопристойных господ покоя и сна!

Вот вам и страх, вездесущий, мертвящий страх! И больше всего этот страх грыз сейчас и терзал Дато-Сандро.

Он продолжал рыскать, вынюхивать, но нигде не мог напасть на след.

Времени, отпущенного на выполнение приказа, оставалось все меньше и меньше.

Глава сорок третья

Не было мира и покоя во всей необъятной империи. И окраины, и центральные губернии переживали кризисные потрясения.

Власть предпринимала тщетные усилия по пресечению и предупреждению этих грозных «толчков», ужесточая давление и гонения. Как ни силился император казаться незыблемым и гордым столпом, не было в высочайшей душе покоя и уверенности. Да, царь-батюшка внушал впечатление силы и могущества в кругу дворян, на приемах, среди министров и сиятельных вельмож. Да, его приближенным казалось, что бразды правления в надежных руках. Да, иностранным визитерам и дипломатам виделся властитель, умеющий хранить официальную невозмутимость, принимать «божественную» позу вершителя мировых судеб. Бесчисленные сиятельные льстецы твердили о высочайшей мудрости: о воле, решимости и дипломатическом даре, снискавших империи невиданные победы, о могуществе, с которым не мог сравниться ни один другой правитель, ни короли, ни шахи, ни канцлеры.

Император, не сходя с недоступных высот надменности и гордости, в душе тешился панегириками.

Но когда тайная радость переходила в чрезмерное умиление, он превозмогал и подавлял ее в себе и метал громы-молнии, сотрясая дворцовые своды.