Орлица Кавказа - [41]

Но, видно, у каждого было свое место. Может, не будь на свете одной души, не было бы и другой!..

И оба были душой отряда!

И вот теперь Наби стоит в восхищении перед ней — воплощением красоты, перед чарующей дочерью гор, плененный ее ладной, гордой статью. И, казалось, все эти годы не вместе ходили в походы, не сражались плечом к плечу, не делились радостями и горестями, а только сейчас и выпало им встретиться после долгой и мучительной разлуки и соединить судьбы. И по сути, Наби впервые видел свою милую такой в подобающем ей красивом наряде. Внове было ему видеть такую Хаджар — здесь, на берегу журчащей речки, под жарким солнцем, увенчавшим снеговую вершину… И обоих захлестнула оглушительная жажда жить и наслаждаться жизнью, жить в родном краю, среди родных людей. Но судьба рассудила иначе, и долг велел им ринуться в бой, биться с произволом, беспощадно крушить зло…

… И вот теперь Хаджар — узница, сидевшая на той же казенной и постылой рогоже, склонившая голову с всклокоченными волосами после изнурительной возни с подкопом, перебирала в памяти яркие, пестрые картины былого, вспоминала те давние золотые мгновения у рыжей скалы. И ей виделась другая, похорошевшая, нарядная, счастливая Хаджар… И виделось ей пиршество в их честь, в кругу соратников, со всем бедным людом. И не успели убрать разостланную скатерть, как уже снова залилась зурна, грянули давулы — барабаны, и пошли-поплыли, заходили песни о славном Кёроглу, ашыг поведал им дастан, спел под звуки саза о подвиге и доблести народной, которые стали им опорой и путеводным примером в лихую годину. Отвели душу, всласть повеселились, и снова Гачаг Наби вспомнил завет: гачагу велено «гач», а не «дур».[22] И они, поблагодарив жителей Ганлы-гёля, собрались в путь. Хаджар в алачике переоделась в обычную свою одежду — и снова в седло.

Уже смеркалось, когда гачаги слаженным отрядом покинули урочище и к ночи добрались до Чалбаира. Наби выставил на крутых скалах испытанных, надежных дозорных. Собрал душистой свежескошенной травы на покосе, приладил к седлу, а на гнедого Хаджар никакой ноши класть не стал.

— Двинемся наверх, — там пещера.

— Зачем же?

— Укрытие, как-никак. Со всех сторон скалы — ни дождь, ни ветер нипочем. Хоть одну ночку «под крышей» переночуем.

Хаджар согласна. Забрались в пещеру — снаружи поглядишь на скалы — точно орел перед взлетом. Привязали Бозата и гнедого перед входом, поодаль друг от друга, сена положили каждому. Наби наведался к гачагам, проверил дозоры, наказал быть начеку.

…Каменный приют, и одна мохнатая бурка — на двоих… а после, сквозь мрак — отсвет полыхнувшей в горах молнии… Нет, это не молния, а луч встающего солнца ударил в узкое решетчатое окно камеры, выхватив из темени сидевшую узницу, и сладостные видения, и пережитые невзгоды, возобновляясь и оживая, окрыляли ее измученное сердце. Губы ее, помнящие жаркие поцелуи, горели. Поднялась, выпрямилась Хаджар, видения истаяли, и она увидела себя не в горах, где разразилась гроза, а в темной камере. И душа ее переполнилась гордой и горькой радостью, щемяще-счастливой памятью о Наби, о жизни, о любви, о блаженных мгновениях!

Чем больнее сжимала тоска, тем больше крепла ее железная воля и решимость вырваться, взяться за оружие, бороться, отомстить этому зарвавшемуся обидчику в погонах! Но когда, каким образом? Какой выпадет случай?

Глава тридцать третья

После обстоятельного знакомства с материалами о каждой губернии, представленными начальником сыскного отделения, главноуправляющему показалось, что он не в роскошном и благолепном зале канцелярии, а в непрерывно сжимающихся гигантских тисках.

Здесь, в разгар тифлисской жары, донимавшей всех, — лицо главноуправляющего было холодным и угрюмым. Никто никогда не видел его высокопревосходительства в столь угнетенном и нервозном состоянии.

Его грызли тревога и злоба.

Он все еще не отпускал созванных в Тифлис губернаторов.

Через полковника так и передал им: мол, у меня с господами генералами разговор еще не окончен, и пусть они не спешат домой.

Горечь какая-то была во рту, может, оттого и слова сами собой находились горькие, едкие…

— Должно быть, иные со своими благоверными сюда приперлись!

— Так точно!

— И елизаветпольский?

— Не могу знать, ваше высокопревосходительство.

— Так вот. Доведите до их сведения, неважно, с женами приехали они или без оных, что я шкуру с них спущу — за все вот это — наместник сгреб в кучу все папки, донесения, кроме дела Хаджар, и швырнул в сторону полковника.

— Пусть они немедленно ознакомятся и изволят подписаться, и дату поставить! Снесите им всю эту писанину! Всю!

— Слушаюсь! В какие же сроки?

— Даю трое суток. — Наместник извлек из кармана часы на цепочке. Полковник глянул на оставленную папку. — А это дело?

— Это — княгиня!

— Княгиня?!

— Да, — горько усмехнулся наместник. — Кавказская княгиня! Хаджар ханум. Увековеченная местным «иконописцем»- кинто. «Орлица Кавказа».

— Как же, — мусульманка в чадре — и «орлица»? Его высокопревосходительство встал из-за стола, прошелся с видом превосходства.

— Это ты спроси у долгополых наших, у святых отцов, что в церквах молитву возносят царю! Спроси, что ж вы, христиане, этакие, с басурманами спелись? Братаетесь? Спроси, зачем горланите спьяна на пиру татарские песни? Вас в Коране неверными объявляют, а вы с ними якшаетесь? И этих армянских попов спроси, куда они смотрят, почему их паства в Зангезуре гачагам-мусульманам помогает, по домам укрывает? Почему бы им своими руками не задушить, не перебить этих крамольников, топорами не зарубить?