Орлица Кавказа - [23]

И тут, как предания говорят, произошла удивительная встреча.

Чувствуя на себе взгляды бдительной охраны, — офицер из казаков, уже заметивший, как Томас замедлил шаг, подходил к нему, — кузнец остановился, перекрестился и простодушно выпалил: «Здрасте!» Офицер — это был, конечно, Кудейкин — смерил его подозрительным взглядом. Потом, на мгновение, взгляд его стал бесстрастно-спокойным. «Какой же, право, гачаг из этого пентюха… Устал я. Везде мерещится всякая чертовщина… Впрочем, надо смотреть в оба…» Офицер, все еще не сводя с него цепкого взгляда, ощупывая глазами папаху, архалук, чарыхи, ноги, обмотанные тряпьем, выждал время, последовал за кузнецом на расстоянии… Пройдя через весь город, он увидел, как простолюдин завернул в кузницу. Офицер прислушался: пришелец громко заговорил с хозяином о железе, угле и прочих обыденных делах.

Офицер полагал, что Томас не заметил за собой слежки. Но кузнец, в народе говорят, смекнул с первого же взгляда, что это, вероятно, тот самый есаул, о котором ему говорил Аллахверди, — тенью волочился за ним! Как бы то ни было, надо замести следы, от греха подальше. Оплошаешь чуть, и тебя, глядишь, этот лиходей попутает, чего доброго нагрянет в село, обыск устроит в доме, Аллахверди застанут врасплох. И аманат, не дай бог, обнаружат. Тогда — пиши пропало. На допрос поведут, на слове поймают, и — какой- никакой, а сообщник, дело пришьют, в Сибирь упекут, хватит, мол, у горна, теперь на морозе погрейся…

Кузнец-то знал, чем грозит малейшая связь с повстанцами, чем это пахнет. Тут никаких послаблений не жди. Подсобил Наби — стало быть, и ты против императора, против господ всяких и их воинства пошел, тогда — крышка тебе и семье твоей.

Томас, войдя в кузню и перекинувшись словом с гёрусским кузнецом, взялся помогать ему, ухватил молот и давай ковать.

Капитан хотел было войти в кузню и арестовать этого увальня в чохе, что ошивался возле каземата, — всыпать бы ему горячих, намять бы бока да и бросить в тюремную конюшню, в навоз, а там, глядишь, и разговорится. «А ну, выкладывай, чего возле каземата ошивался! Чего уши развесил?»

Худо бы пришлось тогда Томасу. И не только ему — дело бы провалилось, и вышло бы, что он медвежью услугу друзьям оказал. Томас чувствовал, что есаул затаился где-то неподалеку. Ему даже пришло на ум, что может статься, сыщик догадывается обо всей их затее, знает, что и вчерашний «гость» и он, Томас, одного поля ягоды…

Офицер — сквозь гром и стук — не мог, понятное дело, расслышать, о чем переговаривался Томас с гёрусским кузнецом, — не отставляя молота, он прошел за кузнечные меха, выскользнул на задворки, в сад. Офицер хватился поздно. Вломился в кузню.

— Куда он подевался?

— Кто?

— Будто не знаешь! Напарник твой!

— Ушел, ваше благородие.

— Куда?

— Не могу знать.

— Кто он таков?

— По правде, я и сам не понял.

— Да ведь только что с тобой был, молотом стучал!

— Так точно, ваше благородие. Стучал.

— Как же ты его не знаешь?

— Говорил, железа ему надо.

— А куда смылся? Кузнец пожал плечами.

— В чем вы его подозреваете, господин офицер?

— У каземата ошивался. Ногу волочил. — Да он же — хромой.

— Хромой — говоришь?

— Ну да.

— Что-то, не верится…

— Господин офицер в сумерках не разобрался. А я — у огня — заметил…

Тот кусая локти ушел ни с чем. Томас, притаившийся в саду, выждал и вернулся к кузнецу. От своего друга — его звали Оган — услышал о происшедшем в каземате. Огана же посвятил в эти новости надзиратель того же каземата Карапет, доводившийся каравинчскому гостю двоюродным братом — сыном дяди по отцу. Днем заглянул перекусить в кузню, выпил чарку, которой угостил его кузнец, и доверительно сообщил о неслыханном волнении среди арестантов. Кузнец, конечно, стал выпытывать подробности.

— Вот так да! Неужели из-за того, что офицер нашу Хаджар обозвал? Поклянись, что не врешь!

— Клянусь твоей жизнью, взбунтовались!

— Весь каземат, говоришь?!

— Провались Карапет на месте, если вру. Весь каземат! На дыбы поднялся! Огнем занялся, что твой горн, да во сто крат жарче!

— Мусульмане-то?

— И армяне! И среди солдат русских недовольство.

— А чьих больше в каземате?

— Да чьих хочешь, битком набито.

— Что так?

— За «здорово живешь».

— Ты толком скажи…

— Если толком… — Карапет выпил еще чарку крепкой тутовки, и вскоре язык у него развязался. — Это как посмотреть — кого и за что… На бумаге пишут разное. А если в корень посмотреть — все одно: из-за Гачага Наби и Хаджар!

— Не пойму я что-то тебя, Карапет.

— Да что тут понимать, Оган-джан, — кто гачагу хлеба подаст, кто — патроны доставит, кто поможет уйти от преследований, а кто о гачагах песни распевает…

Кузнец встревожился:

— Если за это, то всех нас, выходит, пересажать надо!

— Почему же — нас?

— А потому, что я и сам песни пою о Наби-Хаджар, — тогда и работа спорится.

— Куда уж, поешь. Мурлычешь, наверное, под нос, поди разбери.

— Ну да, мурлычешь! Еще как пою — во всю глотку.

— То-то и оно… — без видимой связи продолжал Карапет. — Народ ее в обиду не даст…

Карапет не мог утаить своего сочувствия гачагам и их предводительнице. Тутовка развязала ему язык. Он выболтал и про то, как казачий офицер разделался с самим начальником каземата. Поговаривают, этот тип над всем уездом присматривать прислан.