Орлица Кавказа (Книга 1) - [11]

— Откуда у вас столь неуместные подозрения, господин полковник?

— Какие подозрения, помилуйте… — отозвался тот. — Я хочу только сказать, что вы, с вашей завидной любознательностью, можете держать в поле зрения все наши действия и распоряжения заодно с нашими скромными соображениями…

Николай Николаевич заколебался было, но решил, — будь что будет, — взять высокомерный тон, вспомнив о своей ответственности за порядок в этом краю. Он "приубавил пару": — Я сам, сколь ни мал мой чин, всегда готов умереть за это.

Полковник убедился окончательно в подлинной миссии сего "обычного" офицера. И потому ответил обезоруживающе осторожно:

— Верно. Каждый мыслящий военачальник, как и вы, должен считать себя солдатом Отечества.

— А вам не кажется, что вы допускаете неуместную иронию?

— С чего вы взяли?

— Я не военачальник. Я всего-навсего казачий офицер.

— Во всяком случае, в будущих возможных военных действиях в Зангезуре против гачагов вы вполне можете взять на себя командование.

Капитан смекнул, что начальник уезда умышленно преувеличивает его возможности, намекая на чрезвычайные полномочия и заставляя раскрыть карты.

Он попытался выправить положение, убеждая начальника уезда в том, что не собирается посягать на его права и вмешиваться в его дела:

— По-моему, вы, господин полковник, человек вполне надежный. Его превосходительство, наместник Кавказа, вас прекрасно рекомендовал.

— Меня? Меня разве что гянджинский генерал-губернатор знает…

— Вы — на хорошем счету, — не сдавался капитан. — Кроме того, к вам благоволит и сам министр внутренних дел. Что касается меня, сами посудите, какая дистанция, сколько ступеней отделяют меня от вас!

Сергей Александрович смерил собеседника насмешливым взглядом.

— Должно быть, при всех моих, известных вам связях, за вами все-таки не угнаться. И вы, мой друг, уведомили высшие власти о происходящих в уезде событиях, не так ли?

— В интересах империи такие уведомления не только допустимы, но и необходимы! — заметил спесивый служака. Он вменял в вину полковнику пассивность и нерешительность в отношении движения Наби — Хаджар. И, покинув кабинет, вернувшись к себе, сразу взялся за перо и стал выводить на бумаге то, что услышал, узнал и уразумел.

И следом за новыми песнями, сложенными в честь Наби и Хаджар, отправил секретной почтой депешу в Петербург на высочайшее имя.

Глава одиннадцатая

Говорят, земля слухом полнится.

Весть о том, что офицер оскорбил Хаджар презрительным словом "кара пишик", каким-то образом дошла до арестантов. Это сообщил надзиратель Карапет, втайне сочувствующий гачагам, и, при случае, передававший узнице кое-какие припасы. Среди узников возникли возмущение и ропот. Оскорбительное обращение с единственной узницей, женщиной, томившейся в одиночке, вызвало взрыв их негодования. В гёрусском каземате никогда не было узницы-женщины. В здешних краях, в народе, это считалось позором и срамом — допустить, чтобы женщину увели чужие люди, а тем более, заточили в неволю.

Правда, зангезурские мусульманки испокон веку не знали, что такое чадра. Большинство из них, что называется сызмальства, росли в седле, судили-рядили, вершили дела на равной ноге с аксакалами, умудренные опытом почитались за наставниц. И то, что Хаджар, выросшая на такой почве, стала отважной воительницей, сражалась плечом к плечу с Гачагом Наби, преисполняло гордостью сердца зангезурских женщин. Они гордились своей землячкой — "львицей". Все наслышались о ее выдержке, отваге в бою, о том, как она разит врагов. Все знали, что бьет она их из ружья без промаха, ей в волосок попасть — раз плюнуть, а ее молодецкий клич птицу на лету собьет. Взметнется в седло, помчалась, глядишь, бурка взвилась, точно два крыла выросли за спиной, буйные черные пряди вихрь подхватил. Ни дать ни взять, орлица, невиданная, несказанная. Многие из гёрусских узников видывали ее в деле — какой она стрелок, какая наездница. И теперь они согласились бы скорее на смерть пойти, чем стерпеть обиду, нанесенную беззащитной-безоружной Хаджар.

Презрительная кличка, адресованная ей, как бы касалась всех жен и дочерей узников, задевала достоинство всех зангезурских женщин. Надо же так обнаглеть, так распоясаться, чтобы куражиться и за стенами каземата, и тут глумиться! Схватить посетителя с передачей и выставить вон! Соваться в камеру к женщине и оскорбить ее! Поедом ела, грызла узников ярость. Ропот рос, гремели цепи, все громче и громче, и грохот их разносился по каземату, эхом отзывался в горах.

Железный звон волнами плыл, — выплывал на волю, терзал слух надзирателей, охранников, солдат и казаков, оцепивших каземат.

И Николай Николаевич, слушая оглушительный красноречивый звон, хмурился и мрачнел, свирепо накручивая кончики усов на палец.

— Какая наглость! Вроде мы им нипочем. Здесь, в государевой тюрьме, позволять себе такие дикие выходки! И не соображать, что поднимать голову в тюрьме, чинить беспорядки — это так просто с рук не сойдет! — ярился он. — Да мы вас в бараний рог согнем! Все спалим, под пушки — и сметем! Коли надо, и горы своротим, с землей сровняем! И никому тогда не упрятаться! Леса вырубим под корень — в прятки с нами не будут играть. С империей шутки плохи! — офицер стискивал кулаки, охваченный неописуемым гневом. — Ну и музыку закатили! На кандалах! А песня все та же — разбойничья. Ишь, разошлись…