Орлеанская девственница - [11]

И Мидарблу, родителя проклявший,

И Бартонэй, жену у брата взявший.

И каждый, кто с ней рядом мчался в бой, —

И рыцарь знатный, и солдат простой,

Копьем с десяток англичан пронзает.

Смерть мчится сзади, страх опережает:

Могло казаться в тот ужасный миг,

Что грозный бог сражается за них.

В разгаре брани, в пекле битвы шумной

Наш брат Лурди взывает, как безумный:

«Дрожите, бритты! Девушка она,

Святым Денисом вооружена.

Да, девушка, и чудеса свершает,

Ее рука препятствия не знает;

Пади же ниц, грязь английская вся,

Ее благословения прося!»

Неистовый Тальбот, не зная страха,

Приказывает захватить монаха;

Его связали, но, мученьям рад,

Не устает вопить смиренный брат:

«Я мученик; британец гордый, ведай,

Что девственность останется с победой!»

Наивны люди; в слабых их сердцах

Все оставляет след, как в мягкой глине.

Всего же легче, кажется, поныне,

Ошеломить нас и внушить нам страх!

Добряк Лурди своим ужасным криком

Гораздо больше напугал солдат,

Чем амазонка в наступленье диком

И все герои, что за ней летят.

Привычка верить чуду без сомнений,

Дух заблуждений, головокружений,

Видений без начала и конца,

Совсем смутил британские сердца.

Британцы знали боевые громы,

Но были с философией они

В те времена не очень-то знакомы, —

Встречаешь умных только в наши дни.

Шандос, уверенный в удачном бое,

Кричит своим: «Британские герои,

За мной, направо!» Он сказал, но тут

Все повернули влево и бегут.

Так некогда в равнине плодородной,

Там, где Евфрат струится многоводный,

Когда решил людской надменный род

Воздвигнуть столп до божиих высот,

Бог, этого соседства не желая,

В сто языков язык их превратил.

Кому была нужна вода простая,

Тому сосед известку подносил,

И весь народ, осмеян богом сил,

Рассеялся, постройку оставляя.

Тотчас же осажденный Орлеан

Узнал про пораженье англичан:

Летит молва на легких крыльях птицы,

Повсюду славя доблести девицы.

Вы знаете великолепный пыл

Французов; он всегда таким же был.

Они идут на битву, как на праздник.

Бастардов украшенье, Дюнуа[48], —

За Марса приняла б его молва, —

За ним Сентрайль, Ла Гир, Ришмон-проказник

И Ла Тримуйль спешат из стен в луга

И, будто бы преследуя врага,

Кричат: «Кому здесь жизнь не дорога?»

Но враг их поджидал: за воротами

Тальбот, весьма благоразумный вождь,

Учтя их возрастающую мощь,

Расположился с десятью полками.

Он, руки к небу страстно вознося,

Амуром и Георгием клялся,

Что скоро въедет в город осажденный.

Жила мечта в нем, нет, пожалуй, две:

Давно пылала страстью потаенной

К нему супруга толстого Луве.

И гордый воин, смелый и упрямый,

Мечтал владеть и городом и дамой.

Лишь выступили рыцари, и вот

Им на голову падает Тальбот;

Они смешались, и борьба идет.

Равнины орлеанские, вы были

Свидетелями тягостных усилий,

Кровь человечья веществом своим

Вас унавозила на двести зим.

Нет, никогда ни Мальплакэ, ни Зама,

Ни сам Фарсал[49], классическая яма,

Все знаменитые места боев

Не видели так много мертвецов.

И друг о друга копья ударялись

И, словно щепки, пополам ломались;

Копыта вздыбившихся лошадей

Давили обезумевших людей;

Снопы огней, рождаясь под мечами,

С полуденными спорили лучами;

Отрубленные, посреди травы,

Катались руки, ноги и главы.

С высот небесных ангелы сраженья,

Надменный Михаил и тот, другой,

Что персов усмирил своей рукой,

Склонились вниз, полны благоволенья,

И наблюдали этот страшный бой.

Архангел в руку взял весы закона,

Какими взвешивают в небесах;

И вот уже лежат на тех весах

Судьба и Франции и Альбиона.

Герои наши, взвешенные тут,

Не вытянули надобного счета,

Их перевесила судьба Тальбота;

Так порешил небесный тайный суд.

Ришмон, усердно несший ратный труд,

Пронзен стрелой от задницы до ляжки;

Старик Сентрайль был сильно ранен в пах,

Куда – Ла Гир, не назову я, ах!

Но как мне жаль любовницы-бедняжки!

А Ла Тримуйль был загнан в ров с водой

И вышел с переломленной рукой.

Пришлось вернуться воинам увечным,

И лечь в постель понадобилось им.

То было карой, посланной предвечным

За дерзкую насмешку над святым.

Бог и казнит и милует, как хочет:

Никто, Кенель, не вступит в спор с тобой;

И Дюнуане поражен судьбой,

Которую творец безумцам прочит.

Тогда как те, оставив страшный бой,

В носилках были снесены домой,

Свой рок и Девственницу проклиная,

Мой Дюнуа, как молния летая,

Нигде не ранен, рубит англичан,

Сбивает их ряды, как ураган,

Дорогу пролагает и нежданно

Выходит к месту, где разит Иоанна.

Так два потока, ужас пастухов,

С вершины гор стремительно слетая,

Смешавшеюся яростью валов

Сметают прочь богатства урожая:

Еще грозней Иоанна с Дюнуа,

Соединенные для торжества.

Упоены, они так быстро мчались,

Так дико с англичанами сражались,

Что скоро с войском остальным расстались,

Спустилась ночь; Иоанна и герой,

Не видя никого перед собой,

«За Францию!» – последний раз вскричали

И на опушке леса тихо стали.

При лунном свете ищут путь назад,

Но только даром по лесу кружат;

Они клянут обманчивую славу,

Измучены и страшно голодны;

Не ужинав, ложиться спать в канаву —

Дурная привилегия войны.

Так судно без руля, в ночи беззвездной,

По воле ветра носится над бездной.

Пред ними пробежав, какой-то пес

Надежду на спасенье им принес;

Он приближается, он громко лает,

Кивает мордой и хвостом виляет,

То побежит вперед, то повернет,