Орлеанская девственница - [12]

Как будто их по-своему зовет:

«Идите, господа, вослед за мною,

Приятнейший я вам ночлег открою».

Герои наши поняли тотчас,

Что хочет он, по выраженью глаз;

С надеждою пустились вновь в дорогу,

О благе Карла помолившись богу,

И состязались в лести меж собой,

Хваля друг друга за недавний бой.

Порою рыцарь сладострастным взглядом

Смотрел на девушку, скача с ней рядом;

Но ведал он, что от ее цветка

Зависит честь французского народа,

Что Франция погибла на века,

Когда он будет сорван раньше года.

Он усмирил желания свои:

Он Францию предпочитал любви.

Но все ж, когда, попав в ухаб дороги,

Святой осел неверно ставил ноги,

Воспламенен, но сдержан, Дюнуа

Одной рукой поддерживал подругу,

А та в ответ, по воле естества,

Плечом склонялась на его кольчугу,

И головы касалась голова.

И вот, пока герои наши мчались,

Нередко губы их соприкасались —

Конечно, чтобы говорить вблизи

Об Англии с их родиной в связи.

О Кенигсмарк[50], в истории прочли мы,

Что шведский Карл, воитель нелюдимый,

Монархов победитель и любви,

К двору не принял прелести твои:

Боялся Карл плененным быть тобою;

Он мудр был, отступив перед бедою.

Но быть с Иоанною и помнить честь,

За стол голодным сесть и все ж не есть, —

Такой победе мы венок уделим.

Был рыцарь схож с Робертом д'Арбрисселем[51],

Святым, который некогда любил,

Чтоб с ним в постели две монашки спали,

Ласкал округлость двух мясистых талии,

Четыре груди – и не согрешил.

На утренней заре предстал их взглядам

Дворец великолепный с пышным садом,

Сияя беломраморной стеной,

Дорической и длинной колоннадой,

Балконами из яшмы дорогой,

Из дивного фарфора балюстрадой.

Герои наши, смущены, стоят,

Им кажется, что это райский сад.

Собака лает, и тотчас же трубы

Играют марш, и сорок гайдуков,

Все в золоте, на сапогах раструбы,

Выходят, принимая пришлецов.

Двух молодых пажей услыша зов,

Они за ними в помещенье входят;

Там в золотые бани их уводят

Служанки; и, омытые, потом

Едою подкрепившись и вином,

Они легли в расшитые постели

И до ночи героями храпели.

Но надо вам узнать, что господин

Такого замка и таких долин

Был сыном одного из тех высоких

Небесных гениев, что иногда

Свое величье духов звездооких

Средь смертных забывают без труда.

Сошелся этот гений исполинский

С монахиней одной бенедиктинской,

И родился у них Гермафродит,

Великий некромант, волшебник лысый,

Сын гения и матери Алисы.

Вот год пятнадцатый ему стучит,

И дух, покинув горнюю обитель,

Ему речет: «Дитя, я твой родитель!

Я волю прихожу узнать твою;

Проси, что хочешь; все тебе даю».

Гермафродит, рожденный похотливым —

Он в этом мать с отцом не посрамил, —

Сказал: «Я создан, чтобы быть счастливым;

В себе я чую всех желаний пыл —

Так сделай же, чтоб я их утолил!

Мне надо – страсть моя тому причиной —

И женщиной в любви быть, и мужчиной,

Мужчиной быть, когда пылает день,

И женщиной – когда ложится тень».

Инкуб сказал: «Исполнено желанье!»

И с той поры бесстыдное созданье

Двойное получает ликованье.

Так собеседник божества Платон,

О людях говоря, был убежден,

Что первыми из первозданной глпны

Чудесные явились андрогины;

Как существа двуполые, они

Питались наслаждением одни.

Гермафродит был высшее созданье.

Ведь к самому себе питать желанье —

Совсем не самый совершенный рок;

Блаженней, кто внушить желанье мог

Вкусить вдвоем двойное трепетанье.

Ему его придворных хор поет,

Что он то Афродита, то Эрот:

Ему повсюду ищут дев прекрасных,

И юношей, и вдов, на все согласных.

Но попросить Гермафродит забыл

О даре, для него необходимом,

Без коего восторг не полным был,

О даре… ну, каком? – да быть любимым.

И сделал бог, карая колдуна,

Его уродливей, чем сатана.

Его глаза не ведали победы,

Напрасно он устраивал беседы,

Балы, концерты, всюду лил духи

И даже иногда писал стихи.

Но днем, в руках красавицу сжимая,

И по ночам, покорно отдавая

Возлюбленному женственный свой пыл,

Он чувствовал, что он обманут был.

Он получал в ответ на все объятья

Презрение, обиды и проклятья:

Ему являл воочью божий суд,

Что власть и мощь блаженства не дают.

«Как, – говорил он, – каждая служанка

Покоится в возлюбленных руках,

У каждого солдата – поселянка,

У каждой послушницы есть монах.

Лишь я, богач, владыка, гений – ах! —

Лишь я лишен в круговороте этом

Блаженства, ведомого целым светом!»

Он четырьмя стихиями клялся

Карать и дев, и юношей коварных,

Которым полюбить его нельзя,

Чтоб стала окровавленной стезя

Сердец жестоких и неблагодарных.

По-царски относился он к гостям,

И бронзовая Савская царица,

Фалестра, македонская девица,

Любезные двум царственным сердцам,

Таких даров, какие ожидали

К нему въезжавших рыцарей и дам

От данников своих не получали

Но если гость в неведенье своем

Отказывал ему в благоволенье

Или оказывал сопротивленье,

Бывал посажен на кол он живьем.

Спустился вечер, – господин был дамой,

Четыре вестника подходят прямо

К красавцу Дюнуа сказать, что он

От имени хозяйки приглашен

На антресоли в час, когда Иоанна

Пойдет за стол под музыку органа.

И Дюнуа, весь надушен, вошел

В ту комнату, где ждал накрытый стол,

Такой же, как у дщери Птолемея[52],

Что, вечным вожделеньем пламенея,

Великих римлян милыми звала,

И возлежали у ее стола

Могучий Цезарь, пьяница Антоний;

Такой же, полный яств и благовоний,

Как тот, за коим пил со мной монах,