Орлеанская девственница. Философские повести - [9]

,

А брат Лурди, раскрыв свои глаза,

Глядит на все и славит небеса,

Хохочет глупо, руки поднимая,

Дивится, ничего не понимая.

А вон и тот святейший трибунал,

Где властвуют монах и кардинал,

Дружина инквизиторов ученых,

Для бога сыщиками окруженных.

Сидят святые эти доктора

В одеждах из совиного пера;

Ослиные на голове их уши,

И, чтобы взвешивать, как должно, души,

Добро и зло, весы у них в руках,

И чашки глубоки на тех весах.

В одной – богатства, собранные ими,

Кровь кающихся чанами большими,

А буллы, грамоты и ектеньи́

Ползут через края второй бадьи.

Ученейшая эта ассамблея

На бедного взирает Галилея{91},

Который молит, на колени став.

Он осужден за то лишь, что был прав.

Что за огонь над городом пылает?

То на костре священник умирает.

Двенадцать шельм справляют торжество:

Юрбен Грандье горит за колдовство{92}.

И ты, прекрасная Элеонора{93},

Парламент надругался над тобой,

Продажная, безграмотная свора

Тебя в огонь швырнула золотой,

Решив, что ты в союзе с Сатаной.

Ах, Глупость, Франции сестра родная!

Должны лишь в ад и папу верить мы

И повторять, не думая, псалмы!

А ты, указ, плод отческой заботы,

За Аристотеля и против рвоты{94}!

И вы, Жирар, мой милый иезуит{95},

Пускай и вас перо мое почтит.

Я вижу вас, девичий исповедник,

Святоша нежный, страстный проповедник!

Что скажете про набожную страсть

Красавицы, попавшей в вашу власть?

Я уважаю ваше приключенье;

Глубоко человечен ваш рассказ;

В природе нет такого преступленья,

И столькие грешили больше вас!

Но, друг мой, удивлен я без предела,

Что Сатана вмешался в ваше дело.

Никто из тех, кем вы очернены,

Монах и поп, писец и обвинитель,

Судья, свидетель, враг и покровитель,

Ручаюсь головой, не колдуны.

Лурди взирает, как парламент разом

Посланья двадцати прелатов жжет

И уничтожить весь Лойолин род

Повелевает именным указом;

А после – сам парламент виноват:

Кенель в унынье, а Лойола рад{96}.

Париж скорбит о строгости столь редкой

И утешает душу опереткой.

О Глупость, о беременная мать,

Во все века умела ты рождать

Гораздо больше смертных, чем Кибела{97}

Бессмертных некогда родить умела;

И смотришь ты довольно, как их рать

В моей отчизне густо закишела;

Туп переводчик, объяснитель туп,

Глуп автор, но читатель столь же глуп.

К тебе взываю, Глупость, к силе вечной:

Открой мне высших замыслов тайник,

Скажи, кто всех безмозглей в бесконечной

Толпе отцов тупых и плоских книг,

Кто чаще всех ревет ослом. И вместе

Толчется на одном и том же месте?

Ага, я знаю, этим знаменит

Отец Бертье, почтенный иезуит.{98}

Пока Денис, о Франции радея,

Подготовлял с той стороны луны

Во вред врагам невинные затеи,

Иные сцены были здесь видны,

В подлунной, где народ еще глупее.

Король уже несется в Орлеан,

Его знамена треплет ураган,

И, рядом с королем скача, Иоанна

Твердит ему о Реймсе неустанно.

Вы видите ль оруженосцев ряд,

Цвет рыцарства, чарующего взгляд?

Копье в руке, все войско рвется к бою

Вослед за амазонкою святою.

Так точно пол мужской, любя добро,

Другому полу служит в Фонтевро{99},

Где в женских ручках даже скипетр самый

И где мужчин благословляют дамы.

Прекрасная Агнеса в этот миг

К ушедшему протягивает руки,

Не в силах победить избытка муки,

И смертный холод в сердце ей проник;

Но друг Бонно, всегда во всем искусный,

Вернул ее к действительности грустной.

Она открыла светлые глаза,

И за слезою потекла слеза.

Потом, склонясь к Бонно, она шепнула:

«Я понимаю все: я предана.

Но, ах, на что судьба его толкнула?

Такая ль клятва мне была дана,

Когда меня он обольщал речами?

И неужели я должна ночами

Без милого ложиться на кровать

В тот самый миг, когда Иоанна эта,

Не бриттов, а меня лишая света,

Старается меня оклеветать?

Как ненавижу тварей я подобных,

Солдат под юбкой, дев мужеподобных{100},

Которые, приняв мужскую стать,

Утратив то, чем женщины пленяют,

И притязая тут и там блистать,

Ни тот, ни этот пол не украшают!»

Сказав, она краснеет и дрожит

От ярости, и сердце в ней болит.

Ревнивым пламенем сверкают взоры;

Но тут Амур, на все затеи скорый,

Внезапно ей внушает хитрый план.

С Бонно она стремится в Орлеан,

И с ней Алиса, в качестве служанки.

Они достигли к вечеру стоянки,

Где, скачкой утомленная чуть-чуть,

Иоанна захотела отдохнуть.

Агнеса ждет, чтоб ночь смежила вежды

Всем в доме, и меж тем разузнает,

Где спит Иоанна, где ее одежды,

Потом во тьме тихонечко идет,

Берет штаны Шандоса, надевает

Их на себя, тесьмою закрепляет

И панцирь амазонки похищает.

Сталь твердая, для боя создана,

Терзает женственные рамена,

И без Бонно упала бы она.

Тогда Агнеса шепотом взывает:

«Амур, моих желаний господин,

Дай мощь твою моей руке дрожащей,

Дай не упасть мне под броней блестящей,

Чтоб этим тронулся мой властелин.

Он хочет деву, годную для боя, –

Ты из Агнесы делаешь героя!

Я буду с ним; пусть он позволит мне

Бок о бок с ним сражаться на войне;

И в час, когда помчатся стрелы тучей,

Ему грозя кончиной неминучей,

Пусть поразят они мои красы,

Пусть смерть моя продлит его часы;

Пусть он живет счастливым, пусть умру я,

В последний миг любимого целуя!»

Пока она твердила про свое,

Бонно к седлу ей прикрепил копье,

А Карл был лишь в трех милях от нее!

Агнеса захотела той же ночью

Возлюбленного увидать воочью.

Стопой неверною, кляня броню,

Чуть в силах поспешить она к коню,