Орлеанская девственница. Философские повести - [8]

Еще не все – быть смелым и спокойным,

Встречая смерть в пороховом дыму,

И хладнокровно в грохоте нестройном

Командовать отряду своему;

Везде героев мы нашли бы тьму,

И каждый был воителем достойным.

Кто скажет мне, что Франции сыны

Искусней и бестрепетней убийцы,

Чем дети гордой английской страны?

Иль что германцев выше иберийцы{68}?

Все били, все бывали сражены.

Конде великий был разбит Тюренном{69},

Виллар бежал с позором несомненным{70},

И, Станислава доблестный оплот,

Солдат венчанный, шведский Дон-Кихот{71},

Средь смельчаков смельчак необычайный,

Не уступил ли северный король

Сопернику, презренному дотоль,

Победный лавр во глубине Украйны{72}?

По-моему, полезнее бойцам

Уменье очаровывать невежду:

Облечь себя в священную одежду

И ею ослеплять глаза врагам.

Так римляне – мир падал к их ногам –

Одолевали при посредстве чуда.

В руках у них была пророчеств груда.

Юпитер, Марс, Поллукс{73}, весь сонм богов

Водили их орла громить врагов.

Вакх, в Азию низринувшийся тучей,

Надменный Александр{74}, Геракл могучий,

Чтоб над врагами властвовать верней,

За Зевсовых сходили сыновей:

И видели властителей Вселенной

Пред ними уходящими смиренно,

Несущими мольбы им издали.

Дениса те примеры увлекли,

И он хотел, чтобы его Иоанне

Те ж почести воздали англичане,

Чтобы Бедфорд и влюбчивый Тальбот,

Шандос и весь его безбожный род

Поверили, что грозная девица –

Карающая Божия десница.

Чтоб этот смелый план его прошел,

Бенедиктинца он себе нашел,

Но не из тех, чьи книжные громады

Всей Франции обогащают склады,

А мелкого, кому и книг не надо,

Когда латинский требник он прочел.

И брат Лурди{75}, слуга смиренный Богу,

Снаряжен был в далекую дорогу.

На вечно мрачной стороне луны

Есть рай, где дураки расселены{76}.

Там, на откосах пропасти огромной,

Где только Хаос, только Ночь и Ад

С начала мироздания царят

И силою своей кичатся темной,

Находится пещерная страна,

Откуда благость солнца не видна,

А виден, вместо солнца, свет ужасный,

Холодный, лживый, трепетный, неясный,

Болотные огни со всех сторон,

И чертовщиной воздух населен.

Царица-Глупость властвует страною:

Ребенок старый с бородой седою,

Кося и, как Данше, разинув рот{77},

Гремушкой вместо скипетра трясет.

Невежество – отец ее законный,

Ведь глупый род ее под сенью тронной:

Упрямство, Гордость, Леность и затем

Наивность, доверяющая всем.

Ей каждый служит, каждый ей дивится,

И мнит она, что истинно царица.

Но это лишь беспомощная тень

Владыки, погрузившегося в лень:

Ведь Плутня состоит ее министром,

Все делается этим другом быстрым,

А Глупость слушается целый день.

И ко двору ее собрал он скопы

Тех, что умеют делать гороскопы,

Обманывающихся каждый час,

И простаков, и жуликов зараз.

Алхимиков там повстречаешь тоже,

Что ищут золота, а без штанов,

И розенкрейцеров{78}, и всех глупцов,

Для богословья лезущих из кожи.

Толстяк Лурди для этих всех чудес

Был выбран посреди своих собратий.

Когда закрыла ночь чело небес

Завесою таинственных заклятий,

В рай дураков{79} на легких крыльях сна

Его душа была вознесена.

Он удивляться не любил некстати

И, будучи уже при том дворе,

Все думал, что еще в монастыре.

Сперва он погрузился в созерцанье

Картин, украсивших святое зданье.

Какодемон, воздвигший этот храм,{80}

Царапал для забавы по стенам

Наброски, представляющие верно

Нелепость, сумасбродство, планов тьму,

Задуманных и выполненных скверно,

Хоть «Вестник»{81} хвалит их не по уму.

В необычайнейшем из всех музеев,

Среди толпы плутов и ротозеев

Шотландец Лоу прежде всех поспел;

Король французов новый, он надел

Из золотой бумаги диадему.

И написал на ней свою систему{82};

И не найдете вы руки щедрей

В раздаче людям мыльных пузырей:

Монах, судья и пьяница отпетый

Из алчности несут ему монеты.

Какое зрелище! Одна из пар –

С достаточным Молиной Эскобар{83};

Хитрец Дусен, приспешник иезуита,

Стоит с чудесной буллою раскрытой,

Ее творец{84} склоняется над ним.

Над буллой той смеялся даже Рим,

Но все ж она источник ядовитый

Всех наших партий, наших крикунов

И, что еще ужаснее, томов,

Отравой полных ереси негодной,

Отравой и снотворной, и бесплодной.

Беллерофонты новые{85} легки,

Глаза закрывши, на химерах рыщут,

Своих противников повсюду ищут,

И, вместо бранных труб, у них свистки;

Неистово, кого, не видя сами,

Они разят с размаху пузырями.

О, сколько, Господи, томов больших,

Постановлений, объяснений их,

Которые ждут новых объяснений!

О летописец эллинских сражений,

Воспевший также в мудрости своей

Сражения лягушек и мышей,{86}

Из гроба встань, иди прославить войны,

Рожденные той буллой беспокойной!

Вот янсенист, судьбы покорный сын,

Потерянный для вечной благодати;

На знамени – блаженный Августин{87};

Он «за немногих» вышел против рати{88};

И сотня согнутых спешит врагов

На спинах сотни маленьких попов.

Но полно, полно! Распри, прекратитесь!

Дорогу, простофили! Расступитесь!

В Медардовом приходе видит взор

Могилы бедный и простой забор,

Но дух святой свои являет силы

Всей Франции из мрака той могилы{89};

За исцеленьем к ней спешит слепой

И ощупью идет к себе домой;

Приводят к ней несчастного хромого,

Он прыгает и вдруг хромает снова;

Глухой стоит, не слыша ничего;

А простаки кричат про торжество,

Про чудо явленное, и ликуют,

И доброго Париса гроб целуют