Ориан, или Пятый цвет - [42]

Закончив свои упражнения, Ладзано вызвал надзирателя: ему хотелось принять душ.

— Здесь тебе не восточные бани, — пролаяла квадратная морда, показавшаяся в дверном оконце. — Душ работает по вторникам и пятницам.

— А сегодня какой день? — бесцветным голосом спросил Ладзано.

Но тот уже закрыл оконце. У Ладзано не было ни банной перчатки, ни полотенца, и ему не оставалось ничего другого, как обмыться из-под крана умывальника холодной водой ржавого цвета. Мыла в камере не было. Пришлось энергично тереть иод мышками, растирать торс и шею. Он себя спрашивал, как он выдержал более суток в таких условиях? Но в этот момент в замке повернулся ключ. Его вызвали на прогулку. Он отказался выйти, заявляя, что ему не предоставили ни мыла, ни шампуня, ни полотенца. Тот же надзиратель с насмешкой возразил, что «Санте» не только не восточные бани, но и не отель. Ладзано очень хотелось ударить кулаком в эту морду, но, к счастью, он сдержался.

И лишь во второй половине дня ему разрешили купить необходимые вещи. Надзиратель с веселым видом предложил ему продукты и туалетные принадлежности: шоколад, бисквиты, пиво, зубные щетки и пасту, небольшие махровые полотенца и домашние тапочки. Ладзано отметил, что цены на все это были в три раза выше, чем в самом дорогом магазине «свободного мира», но спорить не стал.

— Сколько у тебя наличных? — спросил надзиратель.

— На хранение я отдал больше двух тысяч франков. Есть там и кредитная карточка.

— В таком случае нет проблем. Я возьму прямо оттуда. Если хочешь, могу прислать заключенного, чтобы сделать уборку в камере. Стоить это будет восемьдесят франков в час.

— Восемьдесят франков?

— Да, деньги идут в распределительный фонд, раздаются тем, у кого ничего нет, тебе понятно?

Ладзано согласился. В конце концов, лучше сидеть в чистоте, если эта шутка затянется. Тем более что под кроватью и в углах пыль лежала хлопьями.

Через несколько минут заявился здоровенный детина, вооруженный веником, ведром, половой тряпкой и губкой. Надзиратель остался присматривать за ним, а Ладзано ушел на прогулку. Над прогулочным двориком была низко натянута железная сетка, и небо казалось клетчатым. Будто огромным ситом накрыли тех, кто хотел бы расправить крылья, улететь. Как и все, Ладзано слышал о смельчаках, которым удалось бежать из тюрьмы на вертолете. Но здесь вертолет запутался бы в железных ячейках, прежде чем подобрал бы свою добычу. С оконных решеток некоторых камер, окружавших двор, свисали ленты апельсиновой кожуры, служившей дезодорантом в камерах. На самой сетке в изобилии валялись кусочки хлеба, бросаемые птицам, пивные бутылки и даже выброшенная за ненадобностью одежда. Сетка представлялась огромной мусорной корзиной между тюрьмой и небом.

Вернувшись в камеру, Ладзано оценил вымытый пол, да и сам воздух в камере, казалось, посвежел. Вытянувшись на кровати, положив руки за голову, он смотрел в потолок. Не было ни радио, ни газеты — ничего. Когда такое было, чтобы он целый день абсолютно ничего не делал? Работа являлась для него символом веры. Он жил с телефонной трубкой у уха, гонял на мотоцикле, постоянно с кем-то встречался на разных уровнях. Одним словом, маленькие жизни внутри большой — так он говорил. Еще в четырнадцать лет, подрабатывай на рыбном рынке Марселя, он понял, что отдых, отпуска, каникулы — это для других, не для него. После смерти Одетты, его жены, он любил только яхту.

Потом вспомнилось то темное дело, которое убило его отца. Через полгода ему будет столько же лет, сколько было отцу, когда он совершил непоправимое, Одетты уже не было, и никто не мог отговорить Ладзано не ступать на опасную дорожку. Знала она‘не много, но понимала, что враг ее мужа принадлежал к породе «неприкасаемых», защитой ему служили деньги. Он никогда не рассказывал ей ни о чем, разумно полагая, что чем меньше она будет знать, тем в большей будет безопасности, «Эти люди не знают жалости. Стоит дать слабинку, и ты пропал», — доверительно сказал он ей однажды. Она не задавала вопросов, лишь взяла с него обещание не предпринимать рискованных действий. Он обещал. Теперь же, когда он остался один, терять ему было нечего. Думая о драме, омрачившей его детство, он даже сейчас, в камере, твердо знал, что не свернет с выбранного пути, не разожмет зубов, вцепившихся во врага.

Что-то ему подсказывало, что следователь была хитрее, чем он считал, ослепленный гневом. Наконец пришел его адвокат, месье Лакассань. Он сказал, что все обвинения против Ладзано слабоваты: пустяки, связанные с налогообложением «Массилии». Важно, что Ориан Казанов лично заботится об условиях его содержания в «Санте» и ей он обязан переводом в одиночную камеру, добавил адвокат, которому она дала понять, что содержание Ладзано под стражей спасает его от многих опасностей. Большего она не сказала, но и этого для Ладзано оказалось достаточно. Впрочем, вспоминая о двух прошедших допросах, он проникся уверенностью — интерес к нему проявлялся скорее всего личный, и не исключено, что он ей нравился. В прессе ее обычно расписывали как абсолютно бессердечного следователя, пробивающего дорогу к истине, невзирая на то что творится в душах обвиняемых, И тем не менее во время второго допроса она несколько раз теряла нить разговора, и тогда он уловил в ее глазах мечтательное выражение…